«Из пламя и света» - [25]

— Его фамилия Полежаев.

— Ну, Славушка, я уж больше ничему не удивляюсь. Полежаев так Полежаев. За тобой-то он сюда не пожалует?

— Сюда? Что вы, бабушка! Ведь его в солдаты сдали.

Хотя Елизавета Алексеевна и обещала больше ничему не удивляться, но при таком ответе крестника она в глубоком удивлении вскинула на него глаза.

— За что же? Верно, вроде отца своего учинил разбой, ну и досталось за то?

— Нет. За стихи. Он один из лучших наших поэтов.

— За стихи?! Вот уж трудно поверить, чтоб за стихи человека в солдаты сдали. Кабы не ты сказал, ни за что бы не поверила! Какой же от стихов вред? Их еще неведомо кто прочтет да и, прочитав, тут же забудет. И у кого ж это рука поднялась студента за стихи в солдаты сдать?

— У императора Николая Первого, бабушка.

Елизавета Алексеевна испуганно оглянулась, встала и, открыв дверь, посмотрела в соседнюю комнату. Никого!

Она тяжело опустилась в кресло.

— А другие-то друзья у тебя в университете были?

— Большие друзья были — братья Критские.

— А где же они теперь?

— Они в тюрьме оба. Арестованы в ночь с четырнадцатого на пятнадцатое августа сего года.

— С нами крестная сила!

Елизавета Алексеевна испуганно перекрестилась.

— Да-а… — в раздумье проговорила она. — Вот тебе и науки!..

* * *

Проходя в отведенную ему комнату, Раевский в темном коридоре наткнулся на Мишу.

— Ты почему так поздно не спишь? — спросил он мальчика.

— Я вас жду.

— Меня? — удивился Раевский. — Ну, пойдем тогда ко мне.

Усевшись на маленький диванчик, он предложил Мише поместиться с ним рядом.

Миша охотно принял это предложение, уселся в угол дивана, положил ногу на ногу и, охватив колено обеими руками, стал внимательно разглядывать приехавшего из Москвы гостя.

Посидев так, он, по-видимому, остался доволен осмотром и очень вежливо спросил:

— Скажите, пожалуйста, что, в Петербурге не было больше никакого восстания?

— Как? — воскликнул Раевский, привскочив от удивления на диване. — Что ты имеешь в виду?

— Я имею в виду, — очень обстоятельно приступил к объяснению Миша, — какое-нибудь восстание, вроде того, о котором дядя Афанасий рассказал. Оно произошло четырнадцатого декабря на… на Сенатской площади.

— Все точно, и время и место, — улыбнулся Раевский. — Только нового восстания не было.

Сидевший рядом с Раевским странный мальчик в зеленой бархатной курточке, с недетскими глазами на совершенно детском лице пристально посмотрел на своего собеседника и, помолчав, сказал:

— Знаете, я прежде думал, что тех узников скоро можно будет освободить, как французы освободили узников Бастилии. Но теперь это не кажется мне таким легким делом. Это простительно? — очень серьезно спросил он, вспыхнув. — Я был тогда еще очень молод. Мне было одиннадцать лет.

— А сейчас сколько? — сдерживая улыбку, спросил Раевский.

— Сейчас мне тринадцать. Скоро будет, — поспешно добавил мальчик.

Раевский доверчиво положил на его руку свою.

— Вот что я тебе, Миша, скажу, раз уж тебе скоро будет тринадцать. Ты мои слова поймешь. Не говори ни с кем о том, что ты слышал от дяди Афанасия. И никого — понимаешь? — никого не спрашивай больше о восстании.

— Я ни с кем и не говорю о нем. Только с Акимом один раз.

— А кто этот Аким?

— Аким — это мой кузен. Он часто гостит у нас, и мы с ним очень дружны. Я вот что хотел еще спросить, — сказал Миша вставая. — Какие стихи написал этот друг ваш… Полежаев? Вот те, за которые его в солдаты отдали? О чем он в них говорил?

— Полежаев? — изумился Раевский. — А ты откуда знаешь, что он мой друг?

— Я слышал, как вы это сказали бабушке.

— Он писал о свободе человеческой, друг мой, — ласково сказал Раевский, чувствуя в этом мальчике действительно дружескую душу.

— А разве об этом нельзя писать? — спросил удивленно Миша.

— Когда-нибудь, когда ты будешь постарше, мы непременно поговорим о том, что можно и чего нельзя писать, а сейчас, пожалуй, пора спать. Ты с этим согласен? — улыбаясь, спросил Раевский.

— Согласен, — задумчиво ответил Миша и, пожелав Раевскому доброй ночи, ушел к себе.

ГЛАВА 24

Дождь зарядил на неделю — ни проезду, ни проходу. Но вынужденное семидневное сидение дома за разговорами и разными занятиями сблизило Мишу с бабушкиным крестником, который должен был признаться себе, что все чаще забывает о разнице их возрастов и начинает говорить с ним, как со взрослым.

В то же время он видел, что этот мальчик, окруженный всяческими заботами и вниманием, не знает человека, с кем он мог бы поделиться так рано пережитой душевной болью и мыслями, которые он уже привык скрывать. И как только кончились дожди и проглянуло ясное небо, они начали бродить вдвоем по парку, занятые самой дружеской беседой.

Раевский рассказывал мальчику о своей любви к литературе, к народным песням и сказкам и о том, что в некоторых литературных кружках он читает иногда пробы своего пера.

Не признался он мальчику в одном: что уехал он из Москвы в Саратовскую губернию к отцу не только из желания повидать родные места, но потому еще, что некий человек весьма подозрительного вида стал слишком часто стоять у его подъезда и провожать его и его гостей, идя по другой стороне улицы. Об этом не следовало знать никому.