«Из пламя и света» - [158]

Глаза юноши вспыхнули:

— Что такое вы говорите? Кто вы такой, что считаете себя вправе так судить о стихах Лермонтова?

— Да Лермонтов я, оттого так и сужу, — просто ответил поручик, весело улыбнулся юноше и пошел к своим спутникам.

— Он — Лермонтов, это — Лермонтов! Как же я не узнал? Конечно, это Лермонтов!

Когда вечером Лермонтов проходил со своими друзьями по широкой аллее бульвара, они увидали приближавшегося к ним молодого человека, который остановился и, посмотрев на всех по очереди, волнуясь и смущаясь, спросил:

— Не могу ли я увидать поэта Михаила Юрьевича Лермонтова? Мне очень нужно его видеть!

— Отчего же, — ответил Лермонтов, — пожалуйста, смотрите.

Юноша покраснел.

— Благодарю вас, — сказал он, наконец, пожимая протянутую ему руку. — Если бы вы знали, как я счастлив, что вижу моего любимого поэта!..

— Да неужели я в самом деле ваш любимый поэт?

— Самый любимый! И мы узнали, что у вас здесь нет вашей собственной книги…

Он очень волновался и, вытерев капли пота, выступавшие на лбу, протянул Лермонтову сборник стихов.

— Я вас прошу, возьмите вашу книгу! Я и мои друзья все равно уж знаем ее наизусть. Вот видите, — облегченно вздохнул он, — тут, на пустой странице, наши фамилии… Большое вам спасибо, что вы приняли наш подарок!

Он оглянулся, на широкую аллею выбежали несколько человек. Они радостно смотрели на него, стесняясь подойти ближе.

Лермонтов взглянул на них и почувствовал, что тепло их любви согревает его сердце. Он высоко поднял свою простреленную фуражку и, взмахнув ею, крикнул:

— Спасибо! Спасибо всем!!

Вскоре на широкой аллее не осталось никого. Только две фигуры неопределенного вида и звания прошли мимо Лермонтова и его друзей, разглядывая их с откровенной бесцеремонностью, да сидевшая в глубине аллеи толстая рыжая женщина в ярком туалете сказала, обращаясь к своему собеседнику:

— Не понимаю, как это власти допускают такое выражение восторгов опальному поэту, да еще в общественном месте!

ГЛАВА 20

Вечером у генеральши Мерлини играли в винт. Партнеры — приехавший из Ставрополя на лечение водами флигель-адъютант Траскин, Мартынов и Николай Егорыч. Фамилия его обыкновенно забывалась и была какая-то мудреная, да к тому же двойная: не то Зандюлевич-Зандюловский, не то Кержаневич-Кержановский — никто хорошенько не знал, и все старались произнести ее так же неясно, как это делал он сам. Он уже лет пять как появился в Пятигорске и был весьма частым гостем генеральши Мерлини.

Вечер был совершенно безветренный, и потому карточный стол вынесли на балкон. Две свечи горели, не колеблясь, на его концах.

— Господин Мартынов выиграл во второй раз! — объявляет Траскин, отдуваясь и проводя мелком черту на зеленом сукне стола.

— Это плохая примета, — говорит мадам Мерлини, — вам, Николай Соломонович, грозит неудача в любви!

— В любви, Екатерина Ивановна, как на войне, нужны смелость и упорство, а я, мне кажется, в достаточной степени обладаю этими качествами и потому надеюсь избежать неудачи.

— Даже невзирая на Лермонтова? — усмехается Траскин.

Мартынов мгновенно вспыхивает.

— Разумеется! К тому же у нас совершенно разные дороги, и мы окончательно разошлись.

— Ведь вы, кажется, были близкими товарищами? — небрежно спрашивает Николай Егорыч, беря взятку.

— Товарищами — да, по школе. Но близкими — никогда. Разве мог я быть близким с человеком, открыто называющим себя вольнодумцем?

— Вольнодумцем? — повторяет точно машинально Траскин. — А у меня опять трефы! Никудышные нынче у меня карты. Это он сам назвал себя так? Или другие так называли его?

— И сам и другие. Но не будем об этом говорить. Объявляю бубны.

Игра продолжалась.

— Как все-таки милостив государь к этому офицеру! — вздохнула мадам Мерлини.

— Не правда ли, мадам? — обратился к ней Траскин, тасуя карты. — Недавно он ездил в Петербург с разрешения государя. А ведь этот разжалованный гусар призывал в своих стихах к уничтожению всей знати, к устройству на Сенатской площади гильотины, а после этого хотел убить невинного сына французского посла!

— Ну, это было не совсем так… — нерешительно начал было Мартынов.

— Неважно, мсье Мартынов, каковы были в точности его поступки, но, очевидно, они были такими, которые не делают чести подданному русского императора. В Петербурге хорошо известно…

Но Траскин не договорил, что именно известно в Петербурге: вошедший лакей доложил, что его спрашивают.

— Прошу прощения, — сказал он своим партнерам, с трудом поднимаясь с кресла. — Ко мне пришли по делу, но я сейчас вернусь.

Он действительно скоро вернулся.

— Но вы что-то начали говорить о Петербурге, — обратились к нему Мерлини, внимательно рассматривая свои карты.

— Ничего особенного, мадам. Я хотел только сказать, что в Петербурге прекрасно понимают, чего можно ждать от такого человека, и считают, что кавказская война поможет охладить его пыл. Я имею совершенно точные сведения об этом. Государь император распорядился, чтобы начальство ни под каким предлогом не осмеливалось удалять его от фронта. Я даже узнал, что это распоряжение было сделано тридцатого июня.

— От кого? — быстро спросил Мартынов.

— От наших общих друзей, — ответила за Траскина генеральша. — И кроме того, по мнению государя, надо…