Из пережитого. Воспоминания флигель-адъютанта императора Николая II. Том 1 - [20]

В этот раз он довольно долго говорил со мной, расспрашивая подробности и, видимо, принимая близко к сердцу это дело, и уже тогда отзывался с особенной теплотой о простом русском народе.

Я был в то время совсем молодым офицером, и эта совершенно неожиданная и ответственная командировка, выпавшая по инициативе, кажется, министра двора, гр. Воронцова-Дашкова в числе офицеров других гвардейских полков и на мою долю, меня не только радовала, но и заставляла гордиться и опешить.

Железной дороги до Казани, где находился главноуполномоченный Комитета гофмейстер Ю. С. Нечаев-Мальцев, в помощь которому я назначался, тогда еще не было.

Все эти, кажется, шестьсот с лишком верст, в суровую зиму и по невозможным ухабам, я проделал тогда, не вылезая с саней и не давая себе ни часа отдыха.

Но моя молодость и мой малый чин, видимо, внушали тогдашнему казанскому начальству и некоторым тамошним жителям совсем другие чувства, чем мне самому.

Помню, с каким глубоким огорчением я нашел в гостинице на своем письменном столе, на другой день по приезде в Казань, изящный конверт, адресованный на мое имя, вскрыв который я прочел:

«Мордвинов! Нам кажешься ты слишком молод, чтоб прекращать крестьянский голод!»

Подобное же удивление с не меньшей категоричностью высказал мне при моем представлении и тогдашний командующий Казанским военным округом генерал-адъютант Мещеринов:

– Неужели не нашли там у вас в Петербурге никого постарше, чтоб послать сюда?!

Повторяю, я был молод, проникнут самыми горячими намерениями, был уже огорчен шутливым стихотворением, и потому слова старого генерала задели меня за живое.

Мне стоило неимоверных усилий, чтоб не ответить на них еще более решительными словами одного средневекового посла, сказанными однажды при подобном же случае и которые мне тогда пришли внезапно в голову:

«Если бы мой повелитель видел достоинство лишь в большой бороде, он послал бы к вам отнюдь не меня, а козла».

Но я все же был военный, чинопочитание и старческий возраст собеседника взяли свое, я сдержался и лишь ответил:

– Мое начальство, которое меня, вероятно, ближе знает, чем ваше высокопревосходительство, нашло меня подходящим для этой командировки, а отказаться от такого живого дела было нельзя, – я повернулся и вышел из комнаты.

Я до сих пор не знаю, чем руководствовался мой тогдашний командир полка генерал Хрулев, остановив свой выбор именно на мне.

Думаю, что ему были известна, не только из разговоров, моя особенная привязанность к русской деревне, но и из моего послужного списка он мог прочесть, что я числился уже и тогда выборным гласным от моего Тихвинского уезда.

Эта же молодость и красивый кирасирский мундир превратили меня в одном из самых глухих уездов – Мамыдышском – даже в невольного самозванца.

Я вспоминаю, как при моем посещении и обследовании там многих деревень большие толпы деревенского люда всегда собирались и долго стояли, не расходясь, около того дома, где мне приходилось останавливаться на ночлег.

Они мне оказывали, к моему сначала удивлению, самый неподобающий «царский» прием, становились на колени и обращались с просьбами, ничего общего ни с голодом, ни с помощью не имевшими.

Вскоре все это разъяснилось: в помощь мне по медицинской части был придан тогда доктор В. Верховский, уже пожилой человек, впоследствии известный профессор и директор Женского медицинского института, которого эти наивные люди считал, ввиду его возраста и мундира, за «дядьку или пестуна» наследника, а меня за самого «цесаревича», приехавшего собственною персоною узнать, как они живут и отчего голодают; прочности этих деревенских слухов, вероятно, способствовало только недавно окончившееся путешествие наследника по Сибири наряду с прошедшим уже всюду слухом, что «сам цесаревич» стал во главе Особого комитета по борьбе с неурожаем.

Как бы то ни было, разубедить их в противоположном, несмотря на все мои старания и старания сопровождавшего меня станового, было почти немыслимо.

Мне самому пришлось после одного такого увещания случайно услышать такие разговоры среди крестьян, продолжавших заглядывать в окна моей избы.

– Вишь, батюшка, кормилец-то наш – вон тот-то молодой… сам приехал… а вот не хочет, знать, выявиться народу… от нас хоронится… Думает, так ему способнее до всего дойти, да мы-то хорошо понимаем… Патрет та евон в моей избе висит, так знаю…

В чем они нашли мое сходство с наследником-цесаревичем, кроме моей молодости и мундира, для меня всегда остается полнейшей загадкой, но эти толки доставили мне тогда много неприятных ощущений.

К счастью, в остальных уездах они уже не повторялись.

В думах русского крестьянина, каким бы прозаичным он ни казался, всегда имеется известная доля воображения и сказки.

Он и верит крепко только в то, во что сам желает верить, а желания его всегда немного фантастичны, в особенности когда они связаны с представлением о царской семье…

В этом отношении, в смутные времена, дорога для самозванцев всякого рода вывала и, вероятно, еще долго будет широко открыта.

Тогдашняя командировка офицеров на борьбу с голодом вызывалась соображениями внести поменьше медлительства и рутины в то живое, требующее не бумаг, а энергии дело.