Из моих летописей - [56]

— Что ж вы наделали! Не потрудились проверить свою привязку! Как же это люди так небрежны! Что же это за безрукие! (Он не сказал «идиоты», но это, кажется, подразумевалось.)

Я смирно слушал. Веских оправданий у меня не было. Когда взрыв эмоций миновал, Надин хозяин объявил:

— Пойдемте ловить ее! Но прежде переоденьтесь.

Как обязательно получается в таких положениях, рукава Михал Михалычевых одежд были мне несусветно коротки, брюки в поясе в полтора раза шире потребности… Но все же это было великолепно — переодеться в сухое! Не худо было и то, что, собираясь в поход, мы основательно позавтракали…

Ловить утку в вешних разливах! Да есть ли какой-нибудь смысл в подобном предприятии? Но возражать я не смел, и мы отправились в экспедицию. Ее начальник (разумеется, Михал Михалыч) влез в огромные сапоги и взял с собой в корзинке селезня подсадной породы. По расчетам Михал Михалыча, за время после катастрофы Надя спустилась по реке километра на три-четыре. Здесь был, очевидно, учтен и ее темперамент, и быстрота течения, и даже смещение в зависимости от вращения земного шара, а чего доброго, и какие-то космические воздействия.

Как раз в четырех километрах ниже по реке относительно места происшествия был шоссейный мост. По нему Михал Михалыч перешел на «ту» сторону, я же должен был двигаться по «этой». Так обследовались сразу оба берега реки.

Мы шли. Расстроенный Михал Михалыч время от времени выпускал из корзинки Васю (на привязи). Вася призывно «шаркал».

— Надя не стерпит! Вот увидите, как заорет, лишь заслышит своего!

Моему товарищу неплохо было идти чистой, луговой стороной, а каково мне в залитых ольшняках и тальниках!

Но он командовал:

— Чего застряли? Быстрее! Уток упускать умеете, а искать не нравится!

Он терзал мое сердце, а я молча страдал, как оно и полагается виноватому, страдал и из кожи лез, чтобы потрафить «начальнику экспедиции»; я торопился, застревал ногами в подводных «обстоятельствах» — корнях, сучьях, кочках, ямах. Много раз я должен бы был упасть и искупаться, но спасался, вовремя ухватясь за ольху или осинку.

А Нади все не было и не было! Я был убежден, что ее не найти. Ведь в чащах и зарослях она могла остаться незамеченной буквально в двух шагах.

Шли, останавливались. Выпущенный из корзинки Вася безуспешно звал даму и опять попадал в корзинку.

Я до того устал после бессонной ночи, тревог и ходьбы по этому дьявольскому разливу, по проклятым чащобам, что уже ничего не соображал: сколько километров мы прошли? Сколько часов длится эта мука?..

Вот снова селезень вынут из своей темницы и пущен на травку. И ему-то это, должно быть, осточертело. Вася подает голос лениво, разочарованно…

И вдруг в густых зарослях «моего» берега во всю мочь — кря-кря-кря-кря! Селезень ходуном заходил на «том» берегу и так зауговаривал, что из моих ольхово-ивовых джунглей Надя бросилась к нему поперек русла речки.

Я огляделся: батюшки! Да вот же он, шалаш! Надя и с места даже не тронулась. Зря же принял я столько мук!

А утка выбралась на тот берег и побежала к своему Васечке. Теперь ее манили двое — селезень и сам хозяин: «Надя, Наденька, Надюшенька!» Михал Михалыч звал так умильно, так убедительно, что казалось бы, ну как тут не послушаться!

Но сколько мольбы и ласки ни вкладывал он в свои призывы, Надя была себе на уме, бегала вкруг селезня, а в руки не давалась. Чем энергичнее ловил хозяин, тем виртуознее ускользала она. Кончилось тем, что Надя юркнула опять на воду и, став совсем уж недосягаемой, принялась плавать вдоль бережка и изо всех сил звать к себе друга то оглушительным криком, то тихими приговорками.

Михал Михалыч убедился: видит око, да зуб неймет. И звучание его фраз так изменилось, что я уж воздержусь от их повторения.

Сели мы, каждый на своей стороне (Надя посередине), и провели совещание типа производственного.

Моя «лесная» территория внушила мне великую мысль: если собрать валеж да сушняк, да соорудить из этого добра ограду в виде буквы П, да в глубине этого дворика привязать Васю, а самим ждать в сторонке, то…

Решено! Быть по сему!

Но Михал Михалыч со своим Васей может перебраться на мою сторону лишь по мосту, а до моста четыре километра… И все же он пошел, как ни горько было это бедняге!

Тут-то я и вздремнул в шалашике, на охапочке сена!

План удался без осечки. Вася мастерски выполнил роль предателя: утка попала в окружение, и, когда мы подбежали, она бросилась на хворостяной барьер и, пытаясь пробиться сквозь него, завязла и, конечно, была схвачена.

Владелец, задыхаясь после беготни, обозвал ее таким выразительным, хотя и очень кратким словом, что она сразу притихла, будто обиделась. А определение это, пожалуй, очень даже подходило к Надиной не вполне благовидной профессии зазывания мужиков.

— Михал Михалыч, а ногавки-то, кажется, нет, — скромно заметил я.

— Как нет? Не может быть? Я сам пришивал!

Но куда денешься от факта? Ногавки так-таки и не было.

— Гм, гм… — только и произнес Михал Михалыч, но стал как-то особенно предупредителен и внимателен: — Смотрите, дорогой, вот тут канавка. Не оступитесь! Подождите, я сучок отведу — не стегнул бы вас…