Из моего прошлого, 1903–1919 годы. Часть 3 - [30]

Первое прикосновение правительства к новой Думе произошло ровно через две недели после ее открытия, 16-го марта, когда Столыпин прочитал правительственную декларацию, тщательно подготовленную правительством и содержавшую в себе целую программу деятельности ее на ближайшее время. В этот день всем нам невольно приходило на ум выгодное для данного момента сравнение его с таким же заседанием 15-го мая 1906 года, когда читал в первой Думе свою декларацию И. Л. Горемыкин. Так же как и тогда, сидевший рядом со мною Барон Фредерикс спросил меня, перед концом декларации, как будет она принята Думою, и все удивлялся, что не слышно привычных для первой Думы криков "в отставку", а когда конец декларации был покрыт громкими рукоплесканиями справа, он сказал мне даже "как это странно, Вы понимаете, что Дума как будто одобряет правительство, а между тем все были убеждены в том, что будет то же самое, как и при Горемыкине".

Не долго пришлось, однако, Барону Фредериксу ждать проявления действительного отношения Думы к правительству. Прекрасная манера чтения декларации, отличное ее содержание, полное искренней готовности правительства. работать с Думою самым дружным образом, исчерпывающий перечень того, что уже сделано правительством и намечено еще в ближайшее время, все это не могло и не должно было произвести иного впечатления как самое благоприятное на непредубежденного слушателя, но не так восприняла Дума эту декларацию.

Следом за Столыпиным вышел на кафедру депутат Церетели, сыгравший потом немалую роль в составе Временного правительства, и полились те же речи, какие мы привыкли слушать за время первой Думы. Та, же ненависть к правительству, то же огульное осуждение всего слышанного, то же презрение ко всем нам и то же неудержимое стремление смести власть и сесть на ее место и создать на развалинах того, что было до сих пор, что-то новое, свободное от сплошного беззакония, которое отличает всю деятельность тех, к кому нет иного отношения, как вражды и желания свести давно подготовленные счеты. Во время этой речи заседание превратилось в настоящий митинг.

Правые депутаты прерывали оратора резкими окриками, председатель то и дело останавливал их, но не {250} останавливал оскорбительных криков слева. Церетели сменили другие ораторы с тех же левых скамей и только усиливалось раздражение, искусственно создаваемое в пылу деланного красноречия; правые пытались также выходить на трибуну, но их голоса заглушались криками и обидными возгласами, а самое появление их только еще более раздражало залу и готовило новые, бесцельные выступления. Наконец, среди депутатов возникло предложение прекратить прения, подавляющее большинство поддержало его, но Столыпин, совершенно правильно не захотел, чтобы последнее слово осталось за бунтарскими призывами к свержению правительства, а тем боле, у кого-нибудь могла возникнуть мысль о том, что правительство струсило и растерялось.

Он снова, вышел на трибуну, рискуя снова услышать те же дерзости, которые так часто раздавались по его адресу в первой Думе. Его выступление было очень кратко, но дышало такою силою и таким сознанием достоинства, что не раздалось ни одного дерзкого окрика, и я хорошо помню и сейчас, как зала затихла, и думается мне, что с этого дня всем стало ясно, что в правительстве есть воля, и что оно будет бороться за свое достоинство и с ним не так-то легко справиться. Конец этого второго выступления Столыпина стал на самом деле историческим, и многие помнят его вероятно и теперь. Он оказал, заканчивая свою вторую речь, - "все Ваши нападки рассчитаны на то, чтобы вызвать у правительства, у власти, паралич и воли и мысли, все они сводятся к двум словам, обращенным к власти - "руки вверх". На эти слова, господа, правительство с полным, спокойствием, с сознанием своей правоты, может ответить тоже только двумя словами - "не запугаете".

После этого исторического дня разом определилась физиономия второй Государственной Думы, как и то, чего от нее можно ожидать. Прошло снова две недели до того, что мне пришлось непосредственно выступить перед думою и начать ту бесконечную цепь выступлений, которая началась 20-го марта 1907 года и кончилась только в январе 1914-го года и тянулась таким образом ровно семь лет.

И теперь, на склоне моих дней, оглядываясь назад, невольно спрашиваешь себя, как хватило меня на этот труд, наряду с другим огромным трудом по управлению Министерством, как выдержали нервы это напряжение, и как достало сил и воли довести борьбу до конца, который наступил к тому же и потому, что я {251} стремился к нему, а потому, что так судили условия от меня не зависевшие.

Эти две промежуточные недели прошли в Думе в сплошных нападках на правительство по каким угодно поводам. То в запросах по всевозможным поводам существовавших или вовсе не существовавших незакономерных действий, то в форме бессвязного рассмотрения самых разнообразных предположений, вносившихся отдельными членами Государственной Думы, и каждый повод был хорош для одной, исключительной цели - дискредитировать правительство, издеваться над его представителями, задавать им самые невероятные вопросы, выворачивать наизнанку их ответы, и все это для того только, чтобы показать, через посредство думской трибуны приниженное будто бы положите правительства и смелость народного представительства в разоблачении часто вовсе не существовавших злоупотреблений власти.