Из мира «бывших людей» - [17]

Храбрый и красивый Бюгютт, жертва своей силы: геркулес без работы!

Я буду долго помнить, как в этот январский день, с туманной погодой и тающим снегом, я увидел его панталоны из рыжеватого бархата, точно из сверкающего золота, с тонкими парчовыми полосами, ткань которых казалась растопленной бронзою и впечатление которых было так сильно, что не смея предложить ему обмен, я блуждал перед лавками, торгующими рабочим скарбом, желая найти там что-нибудь равное этой чудесной одежде бедняка, но нигде не было такого блеска, таких фосфорических вспышек, такой красоты! К тому же, если бы эта одежда и существовала, если б она показала всё своё очарование, разве не нужно было бы, чтобы её носил исключительно Бюгютт? Я не сливаю этого впечатления, производимого роскошно и хорошо приспособленною одеждою с другим впечатлением; в один из тоскливых дней, на набережной Шельды, я увидел панталоны, но на этот раз зеленоватые, починенные лоскутами разных оттенков, в гамме лиловых и красноватых цветов, на ногах одного землекопа, блуждавшего с товарищами. Ласка, наслаждение для взора! Чтобы дольше видеть, как переливаются и отдаются в разные стороны складки этих великолепных панталон, при ходьбе безработного, на котором они были надеты, я не терял его из вида и кончил тем, что дошёл охотно с ним до прилавка трактира.

Но Бюгютт носит панталоны, может быть, ещё более декоративно! С тех пор, как он узнал о моём влечении к этой части его туалета, он больше с ней не расстаётся. Из красивых, какими они были, они стали чудесными, трогательными, как поле битвы или «дом, где совершено преступление»!

Ах, если бы они умели говорить! Но что я сказал? Они говорят, и как красноречиво. Спросите скорее у матери сильного молодца. Она расскажет вам о них целую Одиссею. По поводу каждой отдельной дырки, каждой отдельной заплаты, добрая старушка снова вспоминает, разумеется, все перипетии, пережитые этим бархатом. Каждый раз, когда она заставляет иголку бегать по изношенной одежде, она прибавляет новый куплет к жалобной песенке.

Здесь вот эти красивые, панталоны, коричневатые и как бы прокопчённые, были прорваны во время ссоры, после того, как он тянул жребий; там их пьяный хозяин разорвал их на колене; здесь, бездельник, немного навеселе, положил свою ещё не потухшую трубку в карман, и бархат загорелся бы как трут, и молодец мог бы поджарить свои окорока; в другой раз, бедный бокс, как он называет эти знаменитые панталоны на брюссельском фламандском говоре, был изъеден негашёной известью, в которую его толкнули; здесь их запачкали пивом; это пятно от жира, это от вина, а это от крови! Мать Бюгютта будет без конца рассказывать вам о приключениях, про которые сообщает ей этот ветеран имущества её здорового сына. Таким образом, по поводу этого красного пятна, она расскажет вам, как её сын разбивал камни, как его инструмент уклонился в сторону и сорвал на нём кожу в трёх местах. Раненый вернулся в Маролль, волоча ногу и заботясь о том, чтобы отогнать собак, привлечённых его панталонами, смоченными кровью.

Разумеется, развалины интересуют меня, но не так сильно, как лохмотья. Мне было бы отрадно проследить повреждения, нанесённые временем и различными событиями этим панталонам Бюгютта; видеть, как они рыжели, вытирались, разрывались и уменьшались на его теле, как разрушается замок на горе.

Как бы ни жили мои оборванцы, вроде Турламэна, Кассизма и Кампернульи, в глубине предместья, они стремятся один за другим в эти клоаки Маролля, где царит их предводитель. Здесь настоящий их центр. Они здесь приобретают свой внешний вид; они сюда приходят за приказаниями. Они здесь строго наказываются, и здесь одновременно страдают. Марболь мог бы изобразить их в слишком спокойной позе. Едва ли удалось бы ему схватить их утомление, их нечистоту, беспорядочные складки их одежды, и изгибы, идущие по направлению, противоположному ворсу их лохмотьев! Но кто передаст согнутые члены, раскачивающиеся поясницы, нетвёрдость походки и изгибы тела моих весельчаков, их быстрые движения, словно жеребят на лугу, эти судороги, заставляющие лопаться их наряды, точно кожа у персиков?

Я дружусь с ними и изображаю их, как только умею; я заставляю их передавать всю их оригинальность на этих перекрёстках, где они достигают большего расцвета, красивых форм и яркого выражения.

Они не найдут себе до сих пор ни скульптора, ни живописца. Между тем, обманчиво одетые, почти голые, или крепко затянутые в свои лохмотья, покрытые медною окисью от ползания на задней части тела – лохмотья, столь подходящие к их личности, как мех к собаке, а шерсть к лисице, – многие кажутся вылитыми из бронзы или вылепленными из терракоты. Мне хотелось бы видеть нового Бари, увлечённого после изображения домашнего слуги или рабочего, передачею хищного человека и предпочитающего бродягу рабочему, как он прославляет с большою охотою тигра и волка, чем быка и собаку.

А какой музыкант мог бы передать, при помощи своего искусства, их лукавые модуляции, тембр их гортанных голосов, эти неожиданные интонации, эту манеру усиливать при зове друг друга последнюю гласную их имён, каким-то горловым звуком, который похож на рыдание и от которого у меня пробегает дрожь по спине: Палю…юль, Бюгю…ютт! Зволю…лю!..