Из Лондона в Москву - [41]

2 ноября, 1920 год.

Я заболела. У меня все признаки брюшного тифа. Друзья – в панике. Они заявили, что не хотят, чтобы моё тело лежало у Кремлёвской стены. А если бы они этого пожелали, я им заметила, что предпочла бы молитвы, а не высокопарные речи. В ответ они только сказали: «Вы настолько религиозны?».

- Понимаете, - ответила я, - Мои дети каждый вечер молятся, чтобы я скорее вернулась домой живой и невредимой. И это даёт мне поддержку.

- Что? Неужели вы учите своих детей молиться?

- Но ведь они должны чем-то руководствоваться в жизни.

- Вы обязаны ознакомить их с действительностью и не разрешать предаваться фантазиям.

- Святая вера – не фантазия.

- Следует верить только в собственные силы.

Вот такой разговор произошёл у меня в результате моего недомогания. Я снова столкнулась с новым мировоззрением людей, строившим новое общество. Я уже знала, что эти – идеалисты и ставят общественные интересы выше личных. Но я не представляла, что эти качества могут идти рука об руку с атеизмом.

В этот вопрос Литвинов внёс разъяснение. Он не хотел выглядеть в моих глазах идеалистом. Это далеко от истины. «Мы – идеалистические материалисты», - пояснил он. В качестве доказательства терпимого отношения к религии он привёл пример того, что церкви никто ещё не закрыл. Но в дореволюционное время люди, проходившие через святые ворота, ведущие на Красную площадь, должны были снимать шапки. Сейчас на стене повесили лозунг «Религия – опиум для народа!». Всякий раз, проходя мимо, мне обязательно с гордостью указывали на этот плакат. Правда, я так и не могла понять, чем здесь гордиться.

Что же касается простых людей, то, как мне кажется, они не обращают внимания на новый лозунг и по-прежнему осеняют себя крёстным знамением, проходя через священные ворота Красной площади. В церквях всегда многолюдно. Религиозные чувства народа не так просто вытравить, а кроме всего прочего, вера даёт людям поддержку и утешение, которые так необходимы в жизни, даже если интеллектуалы придерживаются другого мнения.

Моё пребывание в России подходит к концу. Скоро поеду домой. В Англии меня станут считать большевичкой только по той причине, что я посетила большевистскую Россию, но я слишком скромна, чтобы претендовать на что-либо. После всего услышанного я только чётко поняла, что основа всех разногласий – экономическая. А когда дело касается политической экономике, то что-то застопоривается в моём мозгу, прямо как в детстве, когда мне предстояло решить арифметическую задачку. Большевик, не способный отстоять свою точку зрения в споре, не достоин этого высокого звания. Поэтому я не могу называться большевичкой. Но я очень хочу понять духовную суть большевизма, это явление мне чрезвычайно интересно. Хотелось бы вспомнить незначительные эпизоды, которые не имеют отношения к моей вере в людей. Например, ещё до отъезда Бородина, когда наступили морозы, не зная языка и неспособная объяснить, чего я хочу, мне самой пришлось выйти во двор, чтобы набрать дров и растопить печку. Обратный путь лежал через кухню в коридор, и по коридору – в гостиную. Мне не трудно было принести дрова для себя, но думаю, что двое мужчин – Бородин, говоривший по телефону, и Борис, лениво разлёгшийся в старинном кресле, – могли бы открыть передо мной двери. Поскольку они этого не сделали, я рассердилась и с горечью заявила, как я рада, что являюсь английской дамой, а не русским мужчиной. Они неодинаково отреагировали на моё негодование. Борис сказал: «Всё правильно, вы сами должны обеспечивать себя дровами. Коммунизм в том и заключается, что каждый обслуживает себя сам». Я ответила, что в этом нет ничего нового, так делали люди во все времена, а если бы Коммунизм стремился к исключительности, то следовало бы вспомнить старую истину о помощи ближнему. Бородин же проводил меня до моей комнаты с чувством вины и неловкости. Он принёс мне два яблока и сигареты и объяснил, чтобы дрова лучше горели, надо с поленьев отодрать кору. Давая такой совет, он сам принялся его исполнять. Я так и не разобралась, были ли они типичными русскими или типичными коммунистами. Я до сих пор в недоумении.

Один случай сильно рассмешил меня. Я заставила Вандерлипа помочь на улице женщине поднести её ношу до самого дома. Хрупкая, прилично одетая женщина, утомлённая долгой ходьбой по булыжной мостовой, с трудом несла свою корзину. Я бы помогла ей сама, не окажись рядом со мной мужчины. Вандерлип выглядел настоящим джентльменом, и поэтому я подумала, что он просто обязан оказать даме помощь. Литвинова позабавила эта история, по его мнению, Вандерлип смог бы обеспечить себя работой на этом поприще.

Однажды Вандерлип с большой горечью поведал мне, что его знакомая, миниатюрная женщина «из бывших», а теперь стенографистка, получила повестку, обязывающую её явиться на уборку улиц от снега.

- Ужасно, - прокомментировал он.

- Почему ужасно? – спросила я.

- Ужасно, что женщина, хорошего происхождения, не привыкшая к ручному труду, должна разгребать снежные заносы.

- Но, - заспорила я, - В молодости она жила в лучших условиях и хорошо питалась по сравнению с рабочим классом, поэтому должна быть физически подготовленной к такому труду. (В этот момент я вспомнила о некоторых своих друзьях в Англии, когда год назад началась забастовка, и они стали отличными носильщиками на вокзале).