Из истории советской философии: Лукач-Выготский-Ильенков - [45]

Интерес Гегеля к труду, к которому Фейербах и его последователи были безразличны, связан у него с интересом к английской политической экономии, на что, по всей видимости, впервые обратил серьезное внимание именно Лукач. «Вообще, – замечает Лукач, – слишком мало известно, что Гегель в вопросах политической экономии стоял всегда на высочайшей, исторически для него доступной теоретической ступени. К сожалению, вопрос этот еще слишком мало разработан. Хороший материал для крайне желательного специального исследования этого вопроса можно найти в монографии Ф. Розенцвейга: «Hehel und die Staat», Munchen u. Berlin. K. Oldenburg, 1920, I, p. 131 – 132; 148 sq; II, p. 120 sq. с указаниями на более раннюю литературу, например, на розенкранцевские замечания о комментарии к Стюарту из эпохи молодости Гегеля» [154].

Лукач считает, что Гегель прогрессировал в направлении все большего углубления в экономическую основу общества. «На различных описаниях Гегелем гражданского общества, – пишет он, – можно проследить, как он все больше развивался в этом направлении. Так, Розенцвейг правильно указывает на то, что определение «сословия» становится в ходе его развития все более «экономическим»; сословная нравственность является в «Философии права» уже скорее результатом, чем предпосылкой сословия, как в молодые годы Гегеля» [155].

Но пределом для Гегеля в направлении анализа экономической основы гражданского общества является его «некритический позитивизм» по отношению к этому обществу. Отсюда его некритическое отношение и к английской политической экономии, в которой он видит только положительные стороны. Поэтому потерпели неудачу, считает Лукач, попытки младогегельянцев «философски разрешить философские противоречия системы Гегеля» [156]. И это оказалось роковым, замечает Лукач, даже для такого честного мыслителя, каким был Моисей Гесс. «Но к этому надо еще прибавить, – пишет Лукач, – что мотивы этой неудачи заложены глубоко в самой философии, что новая форма диалектики Маркса и Энгельса создала теорию совершенно нового типа, хотя и глубоко связанную с гегелевской диалектикой, создала критику политической экономии» [157].

Трудно понять, как можно после всего этого утверждать, что Лукач тянет Маркса назад к Гегелю. Он очень точно видит границу, отделяющую Маркса от Гегеля. Эта граница заключается в историзме, в ограниченности историзма Гегеля. «Колоссальный духовный подвиг Гегеля, – пишет Лукач, – заключался в том, чтобы сделать диалектически взаимно относительными теорию и историю, чтобы рассматривать их в их диалектическом взаимопроникновении. Но и у него это осталось в конечном счете неудавшейся попыткой: он никогда не мог дойти до реального единства теории и практики, а либо пропитывал логическую связь и последовательность категорий богатым историческим материалом, либо же, рационализируя историю, делал из нее хронологическую последовательность сублимированных, абстрагированных и возведенных до степени категорий образов, структурных изменений, эпох и т.д. Только Маркс сумел разглядеть эту ложную дилемму, только он перестал выводить связь преемственности… категорий из их логической последовательности, или из их исторической, хронологической последовательности, а понял, что «их связь преемственности определяется их взаимоотношениями в буржуазном обществе» [158].

Только у Маркса Логика органически соединяется с историей, и именно органический конкретный историзм логики Маркса, его методологии все время подчеркивает Лукач, чего совершенно не заметили его критики от «ортодоксального» марксизма. Из немарксистов К. Мангейм отмечает, что трактовка Лукачем овеществления сознания пролетариата является «одной из самых глубоких и значительных попыток» разработать рациональную диалектику на исторической основе [159]. К. Корш здесь не в счет: он практически единомышленник Лукача.

Таким образом, Лукач выступил против решения вопроса об освобождении пролетариата в чистой теории, как это пытался сделать «истинный социалист» Моисей Гесс. Тем самым он показал несостоятельность философского идеализма в решении вопросов, которые могут быть решены только практически. Поэтому совершенно неосновательны обвинения Лукача в «идеализме».

* * *

«Уже сам по себе факт трактовки марксизма как философии, – писала М.А. Хевеши в связи с оценкой книги Лукача «История и классовое сознание», – имел огромное значение для марксистов западных стран» [160]. Это была одна из первых работ тех лет в западноевропейской литературе, считает она, в которой была специально проанализирована классическая немецкая философия, а рабочее движение рассмотрено как духовный наследник этой философии. «Особенно большое значение имело обращение к проблеме взаимосвязи философии Маркса и Гегеля. Значение это определялось и необходимостью борьбы против антидиалектической, антифилософской направленности концепции теоретиков II Интернационала, и возрождением неогегельянства» [161].

Соглашаясь с этой общей оценкой необходимо все-таки уточнить, о какой «философии» идет речь. Если мы скажем: теоретики II Интернационала, которые считали, что у Маркса нет своей философии, не правы, поскольку у Маркса есть своя философия, то это будет так же неверно, как неверно утверждение о том, что в марксизме нет своей философии. В традиционном смысле философии в марксизме нет. И не потому, что Маркс и Энгельс не успели ее написать. У них и намерения такого не было. Но они поднимают до философского уровня конкретный экономический и исторический анализ общества, критику политической экономии и критику философского отражения этого общества в головах его идеологов.