Из истории первых веков христианства - [6]

Так же было и с жертвоприношениями. Благородные эллины уже очень рано высказали мысль, что божество не нуждается в человеческой службе. Такой взгляд к концу этой эпохи, в первое столетие по Р. Хр., пртвлекает к себе все больше и больше сторонников. Какая польза, говорят они, Богу, дающему нам все в изобилии и не ожидающему от нас за это никакой благодарности, от дыма жертвенных животных и запаха благовонных курений? Да разве можно, даже этими искупительными жертвами отвратить судьбу, которая нас все равно постигнет? Это лишь утешения больного духа. Неотвратимая судьба не изменится от того, что мы принесем в жертву белого ягненка. Кроме того, неужели Богу могут быть действительно приятны стоны умерщвляемого для жертвы животного?

Вывод из всего предыдущего, конечно, ясен. Не может быть и речи о том, чтобы эпоха, когда люди с такими трепетными заботами относились к спасению собственной души, когда многие сотни людей слышали самые серьезные моральные проповеди, когда тысячи греков и римлян обращались в Иудейство, признала сама свое бессилие только потому, что в Риме неистовствовали цезари, и накипь всех народов осаждалась в столице империи и в больших городах Средиземного моря. Рим Нерона никогда не представлял собою всего мира, не был даже копией с него. Античный человек, особенно грек, смотрел на жизнь не только с легкомысленной, пустой стороны, и если отвратительный семит Лукиан смеется над тем, что странствующие философы повсюду ведут друг с другом диспуты по самым возвышенным вопросам, то эта насмешка падает обратно на того, для кого ничего не было святого; грекам же этот идеализм лишь делает честь. Как раз потребность в душевном покое и совпадающее с ней расхождение науки и жизни подготовили сердца для победы христианства. Но глубокий раскол начинался в самой сущности греко-римского мира. Мы уже говорили о нем: это – противоречие между строгим, нередко святым мышлением и внешними действиями культа; философ вместе со всеми спокойно приносить жертву, потому что таков обычай. Сюда-то и вонзилось клином христианство; для него, в лице лучших его представителей, жизнь и учение составляли одно. Христианство, как мы еще увидим, не пошло мирно по своему пути, оно отчасти вызвало преследования, как всякая религия, которой, чтоб жить, приходится вести пропаганду. Отталкивая от себя все секты, стремясь к полному единству в борьбе, выступило оно на врага, который, в конце концов, так и остался обороняющейся стороной; но нападение обыкновенно свидетельствует не только о надежде на победу, но и о способности победить.

II. Энтузиастические течения

1. Апокалипсисы

Всякая религия, заслуживающая этого названия, вызывает явления энтузиазма. Правда, она сама обязана своим существованием известному энтузиазму, но между последним и явлениями энтузиазма существует глубокое различие. Когда в недрах борющагося, мятущагося или терзаемого сомнениями духа зарождается нечто новое, одушевляющее, несущее свободу и жизнь всему окружающему; или когда чистая, обращенная внутрь душа, под влиянием молчания пустыни, проникается возвышенными мечтами и начинает чувствовать в себе жизнь божества; когда человеком овладевает непреодолимое стремление поделиться с другими добытыми неземными сокровищами, – тогда мы говорим об энтузиазме. В такой момент человек, как бы чист и богобоязнен он ни был, поддается дыханию бога, которое беспредельно расширяет естественные границы его существа, поднимает его над самим собою и физическими условиями его существования в бесконечную высь, обыкновенно недоступную его взорам. Нечто иное, чем это откровение божества в отдельном человеке, в душе какого-нибудь основателя религии, представляют собою состояния, которые периодически, под влиянием тех или иных внешних толчков, овладевают в той или иной, но всегда экстатической, форме отдельными личностями или даже целыми массами в уже существующей религиозной общине. Хотя в этом случае также говорят об откровении, но это неправильно. Ибо божество, по-видимому, лишь редко нисходит в сердце человека, часто повторяющиеся эпохи общественного возбуждения не заставляют его спускаться из своей выси и являться перед человечеством. То, что пережил Христос в пустыне перед своими явлениями народу, останется навсегда тайной; едва ли оно даже доступно вашему представлению. Откровение же Иоанна – исторически вполне объяснимое литературное произведение, и хотя в некоторых отношениях в нем еще много загадочного, во это лишь благодаря тому, что у нас пока нет достаточного материала для разрешения всех вопросов. Во всяком случае уже с давних пор Откровение не является более священной загадкой, доступной лишь религиозному чувству.

Крупное достоинство теологического исследования нашего времени заключается в том, что оно начинает, наконец, рассматривать эти вещи в их исторической связи. Оно признает теперь, что, так называемое, Откровение Иоанна не представляет собою произведения, в котором следует искать исполнявшиеся или еще долженствующие исполниться пророчества, но что это – произведение, в котором более, чем в какой-либо другой новозаветной книге, отразился характер той бурной эпохи, – произведение, имевшее множество, как предшественников, так и последователей. Впрочем, оно значительно выше и тех, и других. Ибо только потрясенное до самых глубин религиозное чувство могло создать такие представления, как явление апокалипсических всадников, во все религиозные эпохи служившее объектом для произведений искусства, или как видение небесного Иерусалима в блеске его жемчужных ворот; а такие слова, как дающие глубокое утешение: «будь верен до смерти, и дам тебе венец жизни», или величественное: «аз есмь альфа и омега», или как дышащий глубокой верой конец: «Ей, гряди, Господи Иисусе», – такие слова мы тщетно стали бы искать в других апокалипсисах. И, тем не менее, Откровение Иоанна не есть