Из Харькова в Европу с мужем-предателем - [13]

Глава 4. ГОЛОД

Заметки Кирстен Сивер

В 1921 году Лига наций назначила полярного исследователя Фритьофа Нансена верховным комиссаром по делам русских беженцев. Также он, по просьбе Красного Креста и других частных организаций помощи беженцам, стал координировать все усилия по борьбе с голодом, который теперь угрожал и России. В результате войны сельское хозяйство уже находилось в упадке, к тому же в Поволжье наступила сильная засуха. Вскоре стало ясно, что этому плодородному району Украины осенью и зимой угрожает голод.

Сначала советские власти не разрешали иностранцам действовать внутри своей страны, но ввиду серьезности положения они все же согласились, и необходимые меры были вскоре предприняты как в США, так и в Европе. На встрече в Женеве 15 августа 1921 года Нансена попросили поехать в Москву по поручению Красного Креста. В Риге, всего пять дней спустя, министр торговли США Гувер и министр иностранных дел РСФСР Литвинов подписали соглашение, определившее принципы работы представителей ARA в Советской России (ARA coкращенно от англ. American Relief Administration — «Американская администрация помощи». Основная задача ARA заключалась в предоставлении американской продовольственной помощи странам Европы, разоренным Первой мировой войной). После этого началась широкомасштабная помощь голодающим жителям РСФСР. 27 августа 1921 года Нансен и Чичерин (советский комиссар по иностранным делам) подписали аналогичное соглашение[25].

Было ли это попыткой частично упростить бюрократическую волокиту в ожидании иностранной помощи или же для установления местного контроля над такой влиятельной международной организацией, какой был Красный Крест, но 15 октября 1921 года большевики признали Российский Красный Крест[26]. Возможно, чтобы избежать дальнейших трудностей, центральная администрация Красного Креста в Женеве была вынуждена признать свое новое направление деятельности в Советской России с сохранением связи со старой организацией. Предстояло проделать много дополнительной работы до того, как реальная помощь могла быть оказана. В октябре и ноябре ARA и организация Нансена достигли соглашения с советскими властями касательно путей распределения посылок, но администрация ARA в Харькове не начала официально действовать до 14 декабря[27]. О некоторых подробностях жизни в то время на Украине, бывшей когда-то житницей Европы, рассказывает Александра.

Рассказ Александры

Голод усиливался, свирепствовали эпидемии. Зимой 1921–1922 года люди умирали сотнями, тысячами на улицах Харькова. Было неописуемо тяжело, особенно в середине зимы, когда множество бездомных, беспомощных людей просто замерзали на улице. В городах и деревнях царило насилие и отчаяние.

Мы с мамой обменивали наши последние ценности на еду, и только так выживали. Обмен на черном рынке уже давно заменил нормальную торговлю — никто не принимал наличных денег, поскольку в течение дня они теряли половину своей стоимости.

Однажды я вернулась домой довольно поздно, на улице уже совсем стемнело. Открыв дверь в комнату, где мы с мамой ютились, не услышала ее обычного радостного возгласа: «Ну, наконец-то дома! Слава Богу». Мне сразу показалось, что комната пуста. «Куда же ей деться?» — мелькнуло в голове. Тем более было видно, что мама меня ждала. Печка была растоплена, и что-то на ней даже варилось, тихо попыхивая и выпуская пар. Комната, как всегда, освещалась масляной самодельной лампочкой. Войдя в комнату с улицы, трудно было что-либо сразу, не привыкнув к полумраку, рассмотреть.

Хоть уже и было начало весны, и днем на солнце бывало довольно тепло, к вечеру же сильно холодало, и снова накрепко замораживало все, что успевало на солнце немного оттаять. В тот день к вечеру снова вернулась зима, и за несколько часов навалило снега чуть не по щиколотку, и оттого даже в сумерках все было белым и снежно-светлым. Войдя в полутемную комнату, я сразу не заметила, что мама никуда и не уходила, а как-то жалко, безмолвно и покорно лежала на полу без чувств. Одна нога была поджата, как сломанная, на другой, вытянутой ноге лежала мокрая швабра, руки были широко раскинуты, точно в удивлении, что же это такое со мной случилось. Чуть дальше валялось опрокинутое ведро, и все вокруг было залито водой.

Я, не помня себя от ужаса, думая, что мама умерла, бросилась к ней и попыталась поднять. От ее тела исходил обжигающий сухой жар. Точно прикоснулась к горячему песку, нагретому знойным летним солнцем. «Что делать? — вертелось у меня в голове. — Господи, что же делать?». От страха и волнения за маму я не могла сразу сообразить, куда бежать, к кому обратиться за помощью. Это был первый раз, когда я вдруг почувствовала всем сердцем, что гибнет мой дом, мой ласковый, родной и теплый дом. Куда же деваться, если не будет дома? Весь мой дом — это мама, которая лежит теперь на полу, точно сломанная кукла, и ко всему безучастна и глуха.

Прошло много лет с тех пор, и очень часто мой, казалось, так крепко построенный дом, начинал рушиться легко и беспричинно, но тот первый случай навсегда оставил след неуверенности в прочности и надежности моего дома, и мне его так никогда и не удалось забыть. То, что произошло в тот вечер, дало мне понять, как ничтожна и пуста наша самоуверенность. Мой дом, мой мир разваливался, как размытая дождем куча глины. Придя немного в себя, я, оставив маму лежать на полу, выбежала снова на улицу и понеслась к самым близко живущим от нас знакомым. Слава Богу, все оказались дома, хотя опять же, войдя к ним в квартиру с улицы, где искрился белоснежный снег, я не сразу смогла различить, сколько их там было. Тот же маленький светильник на столе. Как будто такая же, как и у нас, печурка, и так же на ней что-то пыхтит и исходит паром. От светильника идет свет не дальше стола, на котором он и стоит. Огонь от масляного фитиля трещит и, извиваясь смрадной лентой, освещает красноватым светом круг вокруг себя, а дальше все тот же мрак, колышущееся тени. Но никто не обращал на это внимания и не старался поправить фитиль — все знали, что это ненадолго.