Из Гощи гость - [145]
И он бросился к дровням, мигом выпряг лошадь и потащил ее за собой, крича во весь голос:
— Иван Андреевич, Акилла, дедко!..
Князь Иван и Акилла выглянули из ельника и увидели Кузьму, который бегал по поляне, волоча за собой клячу на длинной веревке. Кляча припадала то на одну ногу, то на другую, головою дергала, в сторону прядала… Кузёмка кричал и ей:
— Но-но, дуреха-а! Пропадешь ни за грош. Волк те съест, дуреха-а… Волк! Он не посмотрит, волк… Но-о!
Князь Иван и Акилла выбежали на поляну. Акилла набросился на Кузёмку:
— Где тебя мотало, пес, времени столько!
— Заплутался я, дедко. Побежал на слободу, да выбежал на выселок. Оттоль побежал назад на слободу. Дал-таки крюку…
— «Крюку»! — передразнил его Акилла. — Крюк те в бок! На крюку тебя повесить! Где Нефед? Кони где?
— Нефед с коньми на развилье стал. Не проехать ему, Нефе-ед! Ау-у!
— Ау-у! — донеслось издалёка, чуть слышно. — Батька Акилла, здравствуй на здоровье! Да не мешка-ай! От волков мне истомно-о!
Бросились вперед князь Иван, Акилла да Кузёмка с клячей своей, продрались сквозь ельник, увязая в сугробах, и выбежали на развилье, где под березой стоял Нефед, держа под уздцы коней, запряженных в парные сани. Волчий вой то отдалялся, то становился ближе, то вовсе пропадал, то возникал с новою силой. Вкинулись они в сани все четверо…
— Гони, Нефед! — крикнул Акилла.
И понеслись они птицей полями, лесами, деревеньками, еле видными в сугробах, и опять лесом и лесом без конца. Кузёмка не выпускал веревки из рук, обезумевшая кляча рвалась за ними вскачь, волчья стая надвигалась неудержимо, ближе, еще ближе… Надо было стрелять, но Кузёмка забыл, куда девал он пороховой рожок; охал Кузьма и крякал, пока не вынесся вперед из стаи матерый зверь, большеголовый, вислозадый… Скакнул он кляче на шею, вцепился ей в горло, Кузёмка едва успел веревку выпустить, и все заклубилось, задымилось в волчьей свалке вкруг клячи зарезанной.
— Эхма! — сокрушался Кузёмка. — Лядащий был конь, а все же конь. Тебя, Иван Андреевич, из темницы вынес…
Акилла сидел насупившись, спрятав руки в рукава сукмана, упрятав бороду в ворот. Князю Ивану хотелось есть и спать.
Они миновали выселок, Буйгород, Завражье, обогнули Волоколамск и домчались до Хворостининой. Приказчик Агапей, злой и сонный, стоя за воротами, долго не мог понять, в чем дело; но, когда разобрал, что это князь Иван в санях дожидается и Кузёмка с ним, бросился ворота отпирать, коней распрягать, повел гостей в хоромы, стал потчевать их вином, кашей овсяной с медом, капустой квашеной, всем, что на первых порах нашлось.
Горела лучина в светце; шипели угольки, спадая в лохань; топилась печь, подле которой хлопотала хозяйка Агапеева; стайка ребяток, штук пять или шесть, глядела с печи вниз. Но гости не стали дожидаться ни верченых кур[176], ни красных блинов, а повалились на лавки и проспали до света. А со светом, испили у Агапея нового пива, поели наскоро всего, что было на столе, и снова кинулись в сани.
За деревней овины дымились; шла молотьба на зимнем току; дорога серебрилась накатанная, и бежала она в бескрайнюю даль через широкие долы, через реки, которые дед-мороз сковал до весны.
В санях под сено были упрятаны сабли, и копья, и колесцовая пищаль[177], готовая к огненному бою. Станет беглецам чем пальнуть в волков либо отбиться от старцев. Но волки и без того не страшны были при свете дня, а погони из обители уже не будет, ежели не видно ее до сих пор. Прав был Акилла: добрые кони замчали беглецов далече, замчат еще дальше. Кончилось князю Ивану истязание. Не будет и Акилла топтаться на паперти. Хватит и Кузёмке воду развозить, дрова разносить, печи растапливать. Спасение. Конец.
И тут поведал Кузёмка князю Ивану подробно о хождении своем за рубеж: о пане Феликсе поведал, рассказал о толстоголосом и о Нестерке-мукосее, поделившемся с Кузёмкой последним; потом стал говорить о Вахрамее лютом, о дьяке лукавом, о воеводе немилосердном и суде его немилостивом; и кончил мужиками обозными, теми, что подобрали Кузёмку, дали ему вина и хлеба, довезли до Москвы, не дали ему погибнуть. Даже всхлипнул Кузёмка от обиды и жалости к самому себе, когда кончил свою повесть. И Акилла шипел, и Нефед оборачивался, испуганно глядя на Кузёмку, который был в темницах и затворах, за решетками и замками, видел там доброе и недоброе, злое и благое, и всяческое и всякое.
Князю Ивану жаль было стремянного своего, верного послужильца, с которым пришлось много разделить и хорошего и худого. Но того, что содеялось, уже не воротишь и не повернешь, как хочется тебе. Того не повернешь и другого не повернешь. Ничего. Увы!
Сидя на ворохе сена, укрытый тулупом, шевелил князь Иван в памяти то и это, книги и вирши, людей и дела. Иногда в стороне, далеко, показывались волки. Не смея приблизиться при свете, они тянулись труском, след в след, точно по струнке, и затем пропадали.
Акилла глядел на Кузёмку, слезились глаза у старика — на холоду или невесть от чего? Он заговаривал с Кузёмкой, утешал его, как умел:
