Из глубины глубин - [33]
Моя ненависть к зоологии явилась причиной того, что я не смогу передать ничего связного из дальнейшего рассказа Уолша. Я только помню, как в ответ на несколько насмешливые вопросы Нолли, Уолш жалобно клялся, что лейтенант Жиль Марше, в прошлом году посадивший из-за морского змея миноносец на коралловый риф, был аттестован начальством, как выдающийся офицер, что ром пьют на крейсерах, а не на миноносцах, что это древняя строго соблюдающаяся во флоте традиция.
Не знаю, убедилась ли Нолли в существовании морского змея. Я помню только, как она спросила меня, не видел ли я когда-нибудь живого морского змея и, не успел я качнуть головой в знак отрицания, как она с самым серьезным видом заявила:
— Когда Уолш вытягивает шею — он настоящий морской змей!
На следующий день рано утром мы прощались. На скорую руку Уолш передал мне свою визитную карточку, испещренную адресами. Протянув руку, голосом ласковым, как у жалующегося ребенка, он попросил моей помощи. — «На всякий случай», — как он выразился. Из его несколько сбивчивых слов я понял, что Нолли издевалась над ним до последней минуты, заявив в конце концов, что выйдет за него замуж, если он сумеет доказать ей существование морского змея.
— Но я ведь не ученый! — воскликнул он, грозя кулаком в пространство.
— Я поговорю с Нолли и сделаю все, что смогу, — твердо ответил я. Но по совести сказать, зная ее характер, я отчетливо сознавал, что сделать тут ничего не смогу, и что Уолша бесцеремонно в этом отношении обманываю. Но он был так, бедняга, огорчен!
С некоторой боязливостью положил я свою руку на его раскрытую ладонь. Он протянул мне последнюю тем примитивным жестом, с каким, вероятно, протягивал ее человек каменного века в доказательство того, что в ней не зажат камень. Но когда пальцы Уолша сжались, я почувствовал то прочное и вместе нежное рукопожатие, которым обменивается взрослый с ребенком. Когда он говорил мне прощальные слова последнего привета, взгляд его скользнул по головам публики, спешившей к выходам перрона… Среди нее была Нолли.
Я почувствовал жалость к этому гиганту, у которого большое сердце что-то уж слишком учащенно билось под тугим полотном все еще надетой фрачной сорочки. Это было заметно по лицу, тем местам его, сбоку под глазами, которые как-то особенно меняются при волнении, — преимущественно у женщин, каким бы самообладанием они ни отличались.
Женщины! я выдаю ваш секрет, ибо наблюдение над этим свойством вашего лица — единственный точный способ, которым можно определить, говорите ли вы нам правду.
Это свойство придавало лицу Уолша нечто женственное, чуть беспомощное.
Но —
Это сказал еще Ромео. Уолш выбрал первое.
— Вы долго пробудете в Париже? — спросил я Уолша. Но мой вопрос не сразу дошел до его сознания. Вздохнув, он с чисто американской фамильярностью положил руку на мое плечо и устало произнес:
— Нет! Думаю, мне нечего делать в Европе…
Я приподнял шляпу, и мы расстались.
Мне и в голову не приходило, что я еще когда-нибудь увижусь с моим влюбленным американским мукомолом, да еще при столь необыкновенном стечении обстоятельств. Во всяком случае, он испарился из моей памяти вместе с ароматом неизвестного мне благоухания, которое оставалось при мне еще некоторое время после памятной беседы в купе моей милой соотечественницы.
Не задерживаясь, я проехал в Стокгольм.
Старые связи в ученом мире помогли мне быстро наладить работу в минералогическом музее, и не прошло суток, как я уже сидел в специально отведенном для меня небольшом круглом зале университета над перелистыванием старинных изданий по геологии. Пожелтевшие листы, плотные, чуть шуршащие, доверчиво раскрывали перед моим взором, как постепенно проникал человек в тайну мироздания. Я прекрасно помню бессолнечное и, однако, не тусклое утро, когда скандинавское небо показалось мне, северянину, родным. Я сел за свой библиотечный стол с тем легким чувством, которое обыкновенно испытываю в древнем храме, в музее или среди развалин.
Перевернув страницу, я вздрогнул.
Ландшафт рисунка книги, — это была знаменитая «Палеонтология» Кределя, изданная в 1626 году приложением к геологии Вормса, — поразил меня своим видом.
Как будто подсознательно ощутил я связь вида, изображенного в книге, с видом, открывавшимся передо мной из огромного венецианского окна. За мелким переплетом оконных рам уходил вглубь, закрываясь невдалеке ровной линией гребня возвышенности, точно такой же ландшафт, какой был изображен неизвестным художником на лежавшем перед моими глазами рисунке.
Я почти онемел. Сходство было поразительное до деталей. Те же скалы из гранитов громоздились влево, так же ввысь уходили их остроконечные шпицы, словно зубчатая крепостная стена… Та же мягкая зелень ковра, будто в складках сползшего с возвышенности напротив…
Даже небо в легких перистых облаках было копией того, которое глядело на меня со страниц книги, где яркость краски соперничала с живой природой. Но что самое удивительное — так это наличие воды в правом фасе картины. На мертвом рисунке это был океан, в окне же — лишь небольшой ручеек в пологих берегах.
