Из глубины глубин - [30]
— И при фраке серые брюки? — спросил я чудака, в котором так странно сочеталась глупость лощеного европейца-бездельника с умом прожженного американского дельца.
Уолш посмотрел на свои ноги и схватился за голову.
— Я потерял с ней остатки здравого смысла! — воскликнул он горестно.
Пока фрак менялся на смокинг, а я раздумывал о стабилизации фрачных отворотов, знакомый серебряный голос звонко раздался в наших ушах. Несомненно, для Уолша он прозвучал особенно мелодично.
— Мистер Уолш, вы готовы?
Я ответил за него:
— Нолли! Мы вас ждем к себе, иначе туалет мистера Уолш растянется еще на добрых полчаса.
— Пусть он идет, как есть. Я буду кормить его с рук…
Уолш расхохотался.
— Вот видите! Для Нолли наш вагон — маленький зверинец!
Нолли я знал давно.
Конечно, это была опасная женщина. Прежде всего она была опасна тем, что всегда играла.
Но игра эта так въелась в ее существо актрисы, — на сцене она была пять лет, — что казалась органически с ним слитой.
Носила ли она маску? Не думаю. Диапазон ее настроения, всегда отраженного на лице, был так велик, что измерить его колебания хотя бы на протяжении одного часа не представлялось никакой возможности.
В двенадцать лет она сводила с ума гувернантку, в четырнадцать — двоюродного брата, в шестнадцать она приступила к тому, что сейчас, на тридцать первом году своей жизни, называлось ею «тренировкой», от чего сходили с ума все, кто имел неосторожность подойти к ней на слишком близкое расстояние. В сущности говоря, победой похвалиться не мог никто, но тренировки этой было так много, что бактерии сплетни находили пищу для размножения и размножались так, что имя «Нолли» вызывало снисходительную улыбку у безвременно угасших сердец и гримасу у тех, кто считал ее самой страшной конкуренткой в призе элегантности и красоты. Ее одаренности после «Разбойницы» никто, впрочем, не отрицал.
Но бесцельно описывать женщину. Женщина утром — одна, ночью другая, и утра и ночи у ней не бывают схожи. Возьмем наудачу какую-нибудь внешнюю черту женщины. Скажем — рост.
Ну, что можно сказать о росте Нолли? Если ее измерить сантиметром — она будет считаться, пожалуй, маленькой женщиной. Когда Нолли стоит рядом с Уолшем — совершенно очевидно, что она крохотное создание. Между тем, сама по себе она не производила такого впечатления, со сцены же казалась прямо большой. Я так и не разгадал секрета этого явления, может быть, он был скрыт в той изумительной гармонии, которой дышало все ее тело во всяких положениях, особенно же в движении. Ее волосы, например, были определенно плохи. Ей приходилось частенько вынимать тончайшие черепаховые шпильки и закручивать косичку узлом над своим чудесным затылком.
— Они вылезли у меня не от старости, — говорила она при этом, — хотя тридцать один год — не шутка.
Но кто на это обращал внимание! Когда она остриглась по-мужски, как того потребовала мода, соперничавшая с ней в капризах, то не стала от этого лучше, но не стала и хуже. Прямо удивительно, как все шло к этому существу, обладавшему, казалось, секретом вечной юности. Все же я слышал однажды, как пристала она к Уолшу с требованием достать ей тертой кожи гиппопотама — лучшего, как ей сказали, средства для сохранения цвета лица.
Бедный Уолш, кажется, телеграфировал об этом к себе в Америку.
Но что мне нравилось в Нолли больше всего, — так это, не скрою, ее уши. Я твердо уверен, что осмотр человека следует, вообще говоря, начинать именно с ушей.
Как бы ни были вы влюблены в женщину — не спешите. Разглядите ее уши, — они могут иной раз с первого вашего взгляда вернуть вам хладнокровие. Не делайте ошибки, успокаивая себя тем, что это мелочь!
Уши! Вот где вы видите женщину всю, целиком, нагую. Проверьте меня на любой женщине. Они все время закрывали свои уши! Они приучили мужчин не обращать внимания на эту важнейшую часть своего тела.
Пишут, например: «В ее фигуре чувствовался спокойный вызов»… Или что-нибудь в этом роде. Следовало бы писать уточненно: «Спокойный вызов чувствовался в ее ушах»…
Но я уклонился в сторону. Это бывает всегда, когда делу помешает женщина.
Не успели мы с Уолшем войти в купе Нолли, как она заставила американца поднять вверх палец, намотала на него прядь своих волос и приказала сидеть молча, «пока они не высохнут».
— Хотя всю ночь. Я мыла голову, — строго произнесла она, оглядывая, к моему удивлению, с головы до ног не его, а меня.
Осмотр, по-видимому, доставил ей удовольствие.
Уолш это заметил, но добродушие его было, кажется, безгранично.
— Чарли, — сказала она, — мне всегда с вами скучно, хотя вы и внушаете страх…
Молчите, говорю вам, — прикрикнула она на разинувшего было рот Уолша.
— Нолли, почему вы так жестоко обращаетесь с мистером Уолшем? — задал я вопрос.
— О! — быстро начала она скороговоркой, — во-первых, он капиталист. Терпеть их не могу: в них нет никакого зажигания! Кроме того, он дурно обращается с неграми…
— У меня нет негров-служа…
В тот же момент рот Уолша был заткнут маленьким комком ее носового платка.
— Вы были на стороне южан! — произнесла она безапелляционным тоном.
Бедному Уолшу так и не пришлось объяснить, что она ошибается на добрых полвека.
