Из единой любви к отечеству - [18]

— Звали, барин? — обратилась Федора к Глазке.

— Да вот, Федорушка, — заискивающе начал Главка, — дело-то какое. К нам пожаловали штабс-ротмистр.

— Рябинин, — напомнил свою фамилию офицер.

— Выслушай его внимательно и пособи по силе возможностей.

— Позвольте нам остаться наедине, — сказал Рябинин тоном, не допускающим возражений.

— Конечно, конечно. Прошу ко мне в кабинет. Герасим, поди зажги там свечи.

— Я, Григорий Алексеевич, сама это сделаю.

— Ну что ж, пусть будет по-твоему, — согласился Глазка и, как только за Федорой и офицером захлопнулась дверь, соскочил с кровати (куда и ломота подевалась), сунул ноги в шлепанцы, осторожными шагами приблизился к двери и, изогнувшись, прильнул ухом к замочной скважине.

Между тем в кабинете шел вот какой разговор.

— Твой хозяин отрекомендовал мне тебя исполнительной. Этого было бы достаточно, если бы не роль, уготовленная тебе. Я даже боюсь сказать, насколько она ответственна и опасна. Подумай хорошенько, сможешь ли ты выполнить все, о чем я попрошу. Но прежде всего я хотел бы узнать, насколько тебе известны окрестности и сам Полоцк?

— В Полоцке бывала я не раз, там у моего мужа родня в услужении у господ Иволгиных. Ходили мы в город по престольным праздникам в церковь, да управляющий возил меня с собой по весне и осени на базар, птицу, скот да лен торговать.

— Значит, город тебе знаком?

— А чего ж его не знать. Поди не Петербург, где, сказывают, одних улиц с тысячу.

— Может быть, тысяча и не будет, однако их много и красивые, — заметил Рябинин, никогда не бывавший в столице империи и твердо решивший по окончании войны обязательно наведаться в Северную Венецию. — Но вернемся к разговору. — И Рябинин, достав план Полоцка и объяснив Федоре условные обозначения, поведал, что от нее требуется. Он внимательно следил за ее лицом. Оно было необычайно серьезным и сосредоточенным. Видимо, она прикидывала свой образ действий, и когда Рябинин попросил ее повторить то, что он только что рассказал, Федора почти слово в слово повторила его слова. На мгновение штабс-капитан даже опешил и взволнованно произнес!

— Я очень рад, что случай свел меня о гобой. Теперь я уверен — будут у вас нужные сведения. Есть ли у тебя что-нибудь ко мне. Проси, все непременно исполню.

— Думаю, что мне одной будет трудно пробраться в город. Французы придирчивы и злы. Позвольте взять с собой детей и переодеться нищенкой, так будет надежнее.

Рябинин поинтересовался:

— Сколько у тебя детей?

— Двое. Бориска да Манятка.

— Большие?

— Да где там, малые совсем.

— Ладно, — Рябинин встал, решительно распахнул дверь и почувствовал, как она уперлась во что-то мягкое и податливое. За дверью раздалось! "Ох!" — и он увидел, как Глазка, потирая ушибленный лоб, мелкими лисьими шагами попытался достигнуть кровати.

— Не извольте спешить, уважаемый? — остановил его Рябинин. — Запомните, либо черкните на бумаге: как бы ни сложились обстоятельства, не оставлять Федориных детей без надзору и пропитания. Вот вам деньги. — С этими словами Рябинин расстегнул ментик, достал из внутреннего кармана внушительную пачку купюр и протянул их Глазке. — Берите, берите все, и бог свидетель, если будет не по-моему!

— Все, все сделаю, не извольте беспокоиться, как велели-с.

— Графу Витгенштейну доложу о вас как о благородном и честном помощнике, соблюдшем верность в столь трудную для Отчизны годину. Прощайте.

Лишь услышав за окнами приглушенную команду! "По коням!" — и мягкое шуршание листвы под копытами, Глазка пришел в себя, сел на кровать и при тусклом свете свечи принялся пересчитывать деньги. Положив последнюю ассигнацию, Глазка непроизвольно вымолвил вслух: "Боже, за что такая милость! Ведь здесь мой годовой доход! Царица небесная, видимо, не зря молился я тебе денно и нощно, не обошла за усердие и благочестие мое".

Утром Глазка поднялся с постели и, не обнаружив на столе по обыкновению сбитня с еще дышащей жаром печи булочкой, с криком: "Федора!" — отправился во флигель. Но ни Федоры, ни ее детей он не обнаружил. И лишь только стопка чистого белья да аккуратно заправленная постель остались напоминанием о ее пребывании здесь.

II

Карта Российской империи, полученная командиром 6-го баварского корпуса генералом Гувионом Сен-Сиром накануне второй Польской кампании (Наполеон почему-то называл русский поход именно так), породила, кроме неподдельного интереса, присущего любому полководцу, столкнувшемуся с ранее незнакомым театром военных действий, чувство тревоги.

Что-то пугающее и зловещее было в этой карте, на которой десятилетние завоевания заняли бы в лучшем случае треть. Вдобавок к тревоге присоединилось неверие. Все потуги Сен-Сира объяснить разноплеменному воинству цель войны, которая самому ему рисовалась призрачной, натыкались на глухую стену непонимания, грозившего обыкновенным предательством.

В тот день, когда 4-й корпус перешел мост через Неман, Сен-Сир впервые оказался в ситуации, грозившей потерей репутации в глазах императора.

Корпус, сделав несколько переходов, не вступив ни разу в сражение, наполовину растаял. Командиры полков разводили руками: расстрелы не могли удержать мародерства. Солдаты оставляли бивуаки, исчезали в лесах, их трупы находили в деревнях, покинутых обитателями. Полчища грабителей бродили по дорогам. Больные сотнями падали на песчаное покрывало дорог, безнадежно взирая на запад, где остались их дома, куда им не суждено было более возвратиться.