Из детства Литы - [11]

— Вот что, барышня, не уехать ли и нам?

Фраза эта была до такой степени необычна и неожиданна, что Евлалия даже растерялась и, невольно вовлеченная в разговор стремительностью нянькиного предложения, спросила изумленно:

— Куда уехать? Что ты такое говоришь?

— Да заболела Литочка. Очень, сказывают, болезнь-то прилипчивая.

— Был доктор? — сама взволновавшись до крайности, спросила Евлалия.

— Был дохтур… велел отделить ее, значит, от всех… Ну, Агния Дмитриевна так испугалась, что взяли бабушку и уехали к матери Таисии гостить. Говорят, все равно теперь весь дом в заразе.

— Да что же у нее такое?

— Дегтярик, что-ли, по-ихнему. Страсть прилипчива, не дай Бог скрозь стенки пройдет… А вы-то тут рядом…

— Постой, нянька! Дифтерит… Это ужасно… Да кто же при ней остался?

— Лушку оставили, но она нейдет… Ревет, боится, говорит: ишь какие, сами наутек, а меня на смертыньку! И то: им что до девки? Унести бы свои ноги. А она говорит: я вольная, не покупная, не пойду, и кончено!

— Как же это будет, Боже мой? — вскрикнула Евлалия.

— Доктор обещался завтра с утра сиделку прислать.

— А сейчас? Если что понадобится?.. О, заячьи души! — гневно сказала Евлалия.

Все в ней дрожало. Все ее давнишнее, гнетущее, вдруг сразу уступило место новому, властному чувству — жалости к брошенному, может быть умирающему ребенку. Она крепко стиснула руки, потом быстро и решительно, как в воду бросаются, подошла к двери, ведущей в парадные комнаты, и — повернула ключ в замке.

Антипьевна обмерла и смотрела на нее, еще не соображая хорошенько, в чем дело.

Ключ, заржавевший от долгого неупотребления, несколько времени не поддавался лихорадочной руке Евлалии, и это маленькое сопротивление как будто еще более разожгло ее решимость. Он наконец повернулся со звоном, точно ключ темницы, и двери распахнулись перед Евлалией. На минуту она пошатнулась на пороге — так взволновал ее вид этой комнаты, где она не была семь лет, а все осталось по-старому. Но потом она встряхнула головой и уверенно пошла в комнату Литы.

Нянька кинулась за ней, не зная, благословлять ли ей Бога или приходить в отчаяние. Страх за жизнь своей ненаглядной взял верх, и она крикнула:

— Барышня, голубушка, что вы делаете? Да ведь прилипчиво! Сохрани Бог, заболеете!

— Ну полно, няня! Что мне в жизни? — ответила нетерпеливо Евлалия, и в эту минуту, сама того не зная, она сказала неправду: в нее уже проникло то, ради чего стоит жить и что дает желание жить, — любовь и жалость к другому человеческому существу.

Она вошла в неприютную, холодную, несмотря на жаркий день, комнату — на большой постели лежала Лита, горевшая в жару, разметавшая и сбросившая с себя одеяло. Она что-то бормотала в бреду и смотрела блестящими глазами на цветочки на обоях. Очевидно, она считала их:

— Красненький, синенький… пять, шесть, восемь, тринадцать… сбилась, опять сбилась… восемь, девять, десять…

Но, увидев тетку, она вдруг улыбнулась — не удивилась и не испугалась нисколько, как будто приход ее в эту комнату был самым простым и естественным явлением. Протянув к тетке худые, горячие руки, громко и ясно сказала:

— Милая, милая тетя Евлалия!..

Потом слабо сжала ее руки и затихла, улыбаясь и глядя на нее.

Та села рядом с ней и тоже пристально долго смотрела на больную. Ее заливала волна горячего сострадания к девочке, сердце ее билось.

«Как у нее здесь неприветливо!» — подумала она. И новые мысли забродили в голове: что-то словно упрекало Евлалию за то, что рядом с ней, среди тупых, не любящих никого женщин, томилось вот это юное создание, — томилось, как она, почти в такой же темнице, но не в добровольной, а тягостной для нуждающейся в ласке и свете детской души…

Образ милой сестры вставал перед нею, и в чертах смуглого личика она узнавала Мелитину, узнавала и себя — обе они вышли в мать.

Мелитины уже не было в живых, когда случилось несчастье, подкосившее жизнь Евлалии. Но будь Мелитина жива, она не оставила бы сестру, Евлалия понимала это. Неужели же теперь она даст погибнуть ее ребенку? Ответ был ясен: ни за что.

«Я должна быть теперь при ней… Потом я всегда могу вернуться к прежней жизни», — успокаивала себя Евлалия.

— Здесь сыро и нехорошо… — сказала она стоявшей у порога няньке. — Отнесем ее ко мне. Или, может быть, ты боишься?!. Так ступай, я и одна справлюсь.

— Ну что вы, матушка, коли вам жизни своей не жалко, так неужто ж мне, старой, себя беречь? — покорно ответила нянька.

— Поди же, приготовь у меня постель. Вынь чистое все…

Евлалия распоряжалась, как будто она никогда ничего иного не делала. Она послала няньку, а сама, оставив забывшуюся полусном девочку, вышла во двор и направилась в кухню.

Прислуга перепугалась, как при виде покойника, явившегося из гроба, и повскакала с мест. Евлалия спокойно и властно спросила:

— Кто ездил за доктором?

— Я-с… — вытянулся Слюзин, с которого от страха мгновенно даже хмель слетел.

— Куда?

— Тут недалеко… военный доктор…

— Ступайте и попросите его немедленно опять.

Ей надо было знать, что делать с ребенком. Агния уехала, не оставив никаких распоряжений никому, кроме Лушки, а та с перепугу убежала из дома к куме, заявив, что не вернется, «хоть бы ее волоком волокли».