Этот Разум развивается, следовательно, с самого начала некоторым образом за счёт существ, которые оказались включены в область смертельной борьбы за существование. Будучи образованным в рамках человеческого мира, он, видимо является в той же мере благодетелем и знаменем человечества, что и паразитом, использующим среду человеческой культуры для дальнейшего развития, путь которого в результате ведёт за пределы человечества, так как не определяется им без остатка. Именно технологический и интеллектуальный уровень данной цивилизации служит причиной того, что некоторые неожиданные и захватывающие мутации Разума не могут быть ей освоены и исчезают в забвении, не оцененные современниками — так же как слишком радикально мутировавшие особи биологических видов не дождутся потомства. В рассуждениях мудрого Голема мы найдём тезис о том, что сегодняшняя цивилизация близка к тому порогу, за которым «скачок в нечеловечность» был бы уже для Разума возможен — и там только он проявил бы во всю свою отделённую от идей гуманизма природу. Как же, однако, величественную картину «скачка в нечеловечность» сделать «съедобной» для людей? С человеческой точки зрения рассуждения Голема можно только либо отвергнуть, либо покорно признать: credo quia absurdum (верю, ибо абсурдно лат.) — ибо абсурдным для члена человеческой семьи покажется этот голод знаний, лишённый социальных мотивировок и применений (кто же, однако, должен был бы разгадать мотивы, управляющие интеллектом, так превосходящим наш?). Не будучи способными — по определению — понять Голема, попробуем, однако, понять писателя, который призвал его к существованию. Почему свои идеи он выразил именно таким способом, то есть голосом «нечеловеческого» суперкомпьютера? Его это взгляды, или не его? Что, наконец, следует из кавычек, которыми автор снабжает дискурс Голема?
Одно несомненно: в романе писатель отражается для нас не только в одном зеркале; он выступает в роли Голема, это правда, но также понемногу в роли Крива и Поппа, и выступает, таким образом, с перспективы как человеческой, так и нечеловеческой. Он один раз посмотрит на человечество с безжалостной дистанции, помыкая самыми дорогими ценностями человеческого рода, в другой раз на премудрую машину он посмотрит глазами ребёнка, тоскующего по отцовскому авторитету — и тогда мы узнаем в нём героя «Гласа Господа», Хогарта, который не сумел своё знание освободить от иррациональных, культурных обусловленностей. Или скажем по-другому не только не мог освободить, но вообще сконструировать — без опоры на чисто человеческий, внеразумный фундамент ощущение, склеенное понемногу из эмоций и рефлексов.
Диалог «человечности» с «нечеловечностью», который, пожалуй, является главным содержанием «Голема XIV», мы найдём рассеянным по всему почти предыдущему творчеству Лема — от «Больницы преображения» до последних книжек. Только здесь, однако, приобрёл он такое синтетическое выражение и интерпретацию: «голос Разума» здесь очистился и освободился от своего человеческого происхождения, а своеобразная чудовищность этой перспективы была подчёркнута — уж не знаю, по желанию ли автора. Крив и Попп инстинктивно верят, что Голем оказывает им исключительное доверие, что они «избранные»; Голем верит, что сверхчеловеческим напряжением Разума он сумеет вырваться из этого мира, чтобы приблизиться к высшему внекосмическому познанию; отцы-роботы из «Путешествия двадцать первого» (1971, из «Звёздных дневников И. Тихого») верят в бесформенного бога, который даст им спасительную точку соотнесения вне их действительности; в Здании из «Рукописи, найденной в ванне» чувство смысла существования даёт образ дверей приоткрытых наружу. Итак, неужели образ отдаляющегося на недостижимую дистанцию Разума сыграл у атеиста Лема ту же роль, что и образ Бога: он проламывал в космосе-тюрьме путь наружу, к трансценденции (безразличной, возможно, природы)? Ибо, ведь, только вырвавшись — хотя бы в мечтах — из границ нашей вселенной, нашей культуры, нашей математики, разума, видовой специфики — мы сможем попробовать ответить на вопросы, которые «изнутри» останутся неразрешимыми навечно.
