Из блокнота Николая Долгополова. От Франсуазы Саган до Абеля - [14]

Не чрезмерная ли беспринципность?

История по домашнему учебнику

А 1418 дней войны мучительно и стоически рвались к завершению. Письмо маме из апреля 1945-го с купюрами цензуры все объясняло.

Начало вымарано цензурой: «…Маргарита, не волнуйся, мы уже близко. Читай внимательно газеты. Скоро все закончится. Город почти виден. Идем быстро. Стираю ноги и сапоги… Даже присесть написать некогда. Не обижайся.

Все наши живы-здоровы. Привет тебе от Ромки (Кармена. – Н. Д.). Он при всем своем… (цензурой вымарано) человек отчаянно смелый и в беде не бросит…

Целую, твой Мих».

«Город» – понятно, Берлин. Наступление идет быстро. «Скоро все закончится» – ни в каких комментариях не нуждается.

К концу их, фронтовиков, жизней начало прорываться откровенное, раньше никогда мною об апреле 1945 года не слыханное. Говорили между собой, что Жуков пощады ни к кому не знал. Город можно было взять неделей-двумя позже и без таких жертв. Рокоссовский, мол, воевал по-другому.

Иногда привычным ко всему фронтовым корреспондентам казалось, что бились слишком лихо. Подождать, обойти, ну, возьмут площадь, займут район днем позже или часом раньше. Ведь гибли тысячами. Тех, кто добрался до Берлина, немцы убивали годами. И смерть настигала людей, все вытерпевших и дошедших, за неделю, за сутки до победы. Я как-то не понимал, что Берлин дался такими жертвами: 82 тысячи человек, что дрались в Берлинской операции, в самом конце не дошли, полегли.

Но была, наверное, своя, может, нам и недоступная логика в этом непрекращающемся, кромешном и героическом наступлении. Приказ «себя не жалеть» не отдавался, но выполнялся поголовно всеми.

А победа была вот – уже совсем рядом. Фашистское сопротивление – бесполезно. Но они дрались. Да, выбегали откуда-то из подвалов с поднятыми руками. Значит, наши взяли улицу, еще одну, рванули вперед.

Но в тылу не постреливали, а стреляли. Ладно бы сопротивлялись эсэсовцы – от них ждали худшего. Но вдруг в радостном преддверии победы поняли, что стреляют откуда-то из-за спины фаустпатронами совсем мальчишки. И гаденыши из гитлерюгенда били, жгли наступавших крепко. Негодяев ловили. Увешанные боевыми медалями советские автоматчики выводили их на улицу: маленьких, порой воинственно крикливых, с уже дурацким, свое отжившим «Хайль!», а порой – ревущих, плачущих…

Вроде бы и капитуляцию подписали, и комендант Берлина генерал Берзарин порядок в городе навел железный. Но еще недели две ловили осатанелых немецких мальчиков, которых было уже не исправить. Руки тряслись, а по русским еще как палили.

И тут отец рассказывал в каноны наших новых историков никак не вписывающееся. По какой-то улице вели красноармейцы двух сопляков. На ходу толкали прикладами в спины, били. Какой-то офицер попытался навести порядок. Нарвался на солдатское: эти два гада с балкона сожгли грузовик, старшину нашего убили. Мы уж сами…

Расстреляли двух гаденышей, пойманных, на коленях ползающих, на глазах у согнанной толпы мирных немцев. Был ли приказ, не был ли… Когда вскоре публично предали смерти еще нескольких малолеток с фаустпатронами, стрелять с чердаков перестали.

– И что? – спрашивал я.

– Ничего. Война, – отвечал мне отец.

– И ты стрелял?

– Я передавал. Надо передавать, а связи почти всегда нет. А в редакции ждут.

Даже тут у него в сознании перевешивало журналистское, спецкоровское. «В редакции ждут» – было важнее всего.

Меня всегда интересовало: а как воспринимали Сталина? Это он – творец победы, разве не с его именем поднимались в атаку, гибли? Но о нем вообще не вспоминали. Не заходило таких разговоров. По-моему, тут дело не в ХХ, развенчавшем культ, съезде КПСС, не в признании или непризнании роли Верховного главнокомандующего. Встало на законные места своими глазами увиденное и до смерти запечатленное. Кому-то и чему-то место нашлось, какие-то имена и эпизоды сами собой ушли, стерлись.

Здорово, что сейчас мы по-настоящему взялись за изучение Великой Отечественной войны. Удручает, что перевирают события. Я не о тех, кто уверен, будто не было бы победы без американцев. С этими и спорить стыдно.

Но появился, набрал популярность и авторитет некий «альтернативный» взгляд. Его искренние проповедники – относительно молодые научно-кабинетные работники, набравшиеся знаний в архивах, старательно перелопатившие кипы документов. И на них, на бумагу и лишь на бумагу опирающиеся. В квалифицированных, аккуратно и бесстрастно написанных аналитических статьях и переиздаваемых книгах отсутствует лишь одно. Самое, может, только нашему народу свойственное – душа. Зато присутствует у этих ребят-исследователей собственное видение: первый исторический военный слой и последовавший за ним разоблачительный устарели и никуда не годны.

Признаться, искренне завидую этим парням. Их бьющая через край самоуверенность и снисходительное отношение к старшим поколениям границ не знают. А ведь еще остались те, кто видел и лично выстрадал. Нет и не может быть одной правды, единого, лишь в нашем веке пришедшего взгляда на истину, подавляющего все прежние оценки. Какие воспоминания, рассказы, мемуары соотечественников, участников и их родственников, когда на странице такой-то дела номер такого-то выцветшими чернилами написано, что… Спорить трудно. Тебя сразу записывают в ретрограды, а то и в сталинисты.