Июль, июнь, май - [29]

И он протянул мне какой-то раздвижной сверхплоский, оснащённый тысячью разных функций — от видеокамеры до электробритвы — мобильник. Номер был уже набран. Я только ткнул в кнопку соединения и начал слушать размеренные, успокаивающие гудки.

— А что сказать-то? — успел я спросить, как Тома сняла трубку и вежливо пробормотала:

— Слушаю вас…

Славик молча замахал руками, давая мне понять, что отвечать не надо, — нужно просто отключиться. Что я и сделал.

— Ну вот, — сказал Славик, — стало быть, она дома, стало быть, и мне туда пора. Пожелай мне, что ли, ни пуха, ни пера.

Я пожелал.

— Спасибо, — ответил он. — Нет, нет, ты не удивляйся: по китайскому гороскопу в этом году на «ни пуха, ни пера» нужно отвечать «спасибо», — тогда всё будет хорошо. Спасибо. Пойду.

Я не знаю, что он сказал жене, придя домой… Что-то сказал. Не развалилась их семья, — как и следовало ожидать.

21

На следующую ночь явилась Петровна. С чемоданом, с голубыми короткими волосами, выжатая, как лимон, серая от усталости. Словно тёмная дождевая туча закрыла солнце: вновь передо мной стоял этот фантом, несчастное создание моего больного вдохновения, бедная свирская мисс Франкенштейн.

— Примешь постояльца? — спросила она с порога.

— Куда ж я денусь? — ответил я.

И она сразу же завалилась спать, и проспала до следующего вечера. Проснувшись, не рассказывала ни о чём, рот открывала только для дежурных фраз. Я попытался завести разговор, — спросил:

— Как тебя из милиции-то выпустили?

— Знаешь уже? — буркнула она и не ответила.

— Как не знать…

— Ну, знаешь, — и молчи себе.

— Так ведь вся страна знает!

Петровна ответила грубостью.

22

На следующий день она не на шутку расхворалась: кашляла с подвыванием, она чихала до изнеможения, и я весь день кипятил ей молоко, бегал в магазин за мёдом, звонил знакомым, требуя, чтобы меня научили ставить банки… Петровне было действительно плохо; она бессмысленно смотрела на меня с кровати, ворочалась, стонала, временами её уносил беспокойный сон, и тогда я садился рядом и смотрел на её лицо. Поразительно, до чего красивым оно стало за эти дни! Нет, не голубая причёска, не модный прикид были тому виной: я был убеждён, — и думаю так по сей день, — что такой красивой она не была и в лучшие дни своей давней, естественной молодости. Я даже оттаял душой, глядя на неё. Я просто засматривался, не мог отвести глаз, — и как вы думаете, что испытывал при этом? Влюбленность? Страсть? Вожделение? Ничего подобного: я гордился собой, своим изобретением, своей гениальностью. Меня распирало от счастья при мысли о том, что это я, именно я превратил безнадёжную старуху в юную деву, и неказистую девчонку, каковой ей полагалось быть от Бога в редкую красавицу. Я по-прежнему смотрел на Петровну как на изделие рук своих, но в сердце-то моём по-прежнему жила Тома Калинкина — только она и до скончания века. Что мне с того, что она намертво прилепилась к своему толстопузому дискотечнику? Мне надолго хватит воспоминаний о тех днях, когда она приходила сюда и мы говорили с ней как две родственные души, а когда тепло памяти перестанет согревать меня, — ну что ж, тогда и видно будет, тогда, видимо, случится ещё что-нибудь, что позволит мне жить дальше.

Вечером Петровна проснулась и с ужасом спросила меня:

— Я что, умираю?

— Не дури, — ответил я, пытаясь поправить её постель. — Антигриппин лучше выпей. Целый день я тут с тобой вожусь, — наверняка заразился, — завтра тоже помирать начну.

— Нет, Дрончик… — сказала она страшным шёпотом. — Я что-то такое чувствую… Что-то сломалось! Понимаешь? Как будто внутри был такой столп… не знаю, как сказать… а теперь его нет… вернее он есть, но он сломался пополам…

— Болтай, болтай! — я рылся в сумке с покупками, пытаясь отыскать упаковку антигриппина.

— Но как же я умру?! — вскричала она тихо. — У тебя же аппарат есть! Ты меня просветишь ещё раз? Омолодишь?

— В детский сад хочешь поступить? — полюбопытствовал я.

— Нет, ты не понимаешь… Я хочу ещё раз попробовать. Не получается ничего: ни петь, ни любить… Гады, всё мне обломили… Я буду снова пытаться… Я буду пробовать хоть пятьсот лет… Это ведь можно? Когда начну стариться — ты меня опять омолодишь, верно?

— Ясное дело… — пробурчал я, разводя порошок антигриппина сладким чаем.

— Слушай… Так я теперь бессмертная, да?

Я замер с чайником в руке. А Петровна шептала:

— Ну, правильно: ты будешь меня всё время омолаживать, и я никогда не умру… Это правда? Слушай, но ведь… Это не по-Божески… Да я и не хочу…

— Ну, чисто теоретически, — начал я мямлить, — этот вопрос не очень проработан у меня… Чисто теоретически это так, но в действительности… Понимаешь, я ещё не думал об этом толком, но, кажется, дело вот в чём: после определённого числа облучений, частота синего спектра станет затухать сама собой, и человек должен умереть, не достигнув физиологической старости… По-моему, это так. Но это только при многократном облучении: аура как бы устаёт от посторонних вмешательств и гаснет. Нет, бессмертие невозможно.

— Ну и слава Богу! — сказала она, падая на подушку. — Но лет пятьсот ты мне даёшь?

— Ну, что-то около этого.