Июль, июнь, май - [17]

Я присел с краю стола, мне тотчас придвинули полную тарелку и полную рюмку, я чего-то отхлебнул, что-то откусил, не сводя глаз с Петровны и её кривошеего друга; кто-то за столом всё ещё одиноко хлопал плясунам, кто-то беседовал о своём, градус был ещё очень и очень низким, и никто не спешил его повысить; наши влюблённые в этом обществе казались неприлично пьяными.

— Привет, — сказал мне какой-то мой одноклассник, имени которого я сейчас никак не могу вспомнить, — Я чё-то не пойму: это свадьба, или как? Чего тут Рулик учиняет?

— День рожденья, — объяснили ему с другого конца стола.

— У Рулика?

— У бабы его.

— А баба — кто? Из центра?

— Нет, соседская, заозёрная.

— Ты её знаешь? — спросили у меня.

— Ещё бы! Это моя дочь! — ответил я.

Недоумённое молчание длилось с минуту, потом от меня решили отстать подобру-поздорову и вновь занялись закусками.

— Ей сейчас лет тридцать? — ко мне кто-то подсел; я обернулся и увидел Славика.

— Двадцать семь по моему счёту, — слукавил я: таких точностей мне, разумеется, взять было неоткуда.

— Ну да… Примерно так… — Славик задумчиво уставился на несуразно развесёлую Петровну. Судя по всему, он пытался оценить мой товар, гадал, не хочу ли я всучить ему что-то некондиционное. Меж тем Петровна схватила со стола крошечную бумажную салфетку и, размахивая ею, как платочком, принялась по-козьи скакать перед нами. Я захлопал, в полголоса приговаривая: «Давай, коза, попрыгаем, попрыгаем, попрыгаем! И ножками подрыгаем, подрыгаем, подрыгаем!» Она решила, что я пою для неё и принялась подпевать на удачу:

— По-шёл пля-сать! —

Только пол хру-стит!

Моё дело молодое,

Меня Бог простит!..

Задела ногой стул, тот взлетел, ударил кого-то по коленке, несчастный взвыл, вскочил и, держась за ушибленное место, принялся скакать рядом с Петровной. Плясунья обрадовалась и на радостях вспомнила ещё одну частушку:

— Пошли, девушки, купаться

На реку студёную!

А кто плавать не умеет,

Тую сразу утоплю! Эх! Эх! Ой!

— Ну, давай ещё! — сказал я. — Не стесняйся.

— Я по первому снежку

Бежала к милому дружку… Э-э-э… Как же там…

Погоди, не падай, снежок… Нет, не так… Тьфу, всё позабывала!

Она лихо плюнула, попав мне на брюки, и упала на освободившийся стул. Рулецкий, до сих пор плясавший что-то вроде матросского танца «Яблочко», который мы с ним учили в детском саду, заметил, что о нём забыли, и скромно пристроился рядом.

— Эй, Андрюшенька, хорошо-то как, сыночек ты мой! — из глубины души выдохнула Петровна и боднула лбом моё плечо в знак признательности. — Миха! Руля! Ты где там спрятался? Иди ко мне, любимчик! А, вы тоже здесь, Вячеслав Павлович? Здравствуйте, голубчик.

Увидев Славика, Петровна попыталась чинно подобраться, поджала губки, одёрнула юбку, но вышло это у неё как-то фривольно.

— Хорошо поёте, Александра Петровна! — веско заметил Славик. — Не хотите профессионально заниматься? Я могу устроить… У меня связи кое-какие ещё остались. Направим вас на Всероссийский фестиваль…

— Хочу. На фестиваль хочу! — с готовностью согласилась Петровна, — Вот свадьбу с Руликом сыграем, — тогда пожалуйста. Вы человек солидный, уважительный, — с вами хоть даже на фестиваль! Я только песни-то все позабывала! Я их и не пела никогда, — так только, потихоньку, когда батюшка не слышит. Послушаю, как люди на улице поют, — запомню, и потом пою про себя.

— Я вас новым песням научу! — пообещал Славик, вкрадчиво улыбаясь.

«Ну что ж, она счастлива, — подумал я, — это главное. Что с того, что Рулик, а не Ален Делон? Почему я думал выдать её за Алена Делона? Рулик — не самый плохой из людей, он не пьёт, не гуляет, он спортом занимался когда-то… И ему, инвалиду, тоже нужно, чтобы о нём заботились. А она будет заботиться: вон как светится от счастья. Влюблена!»

Петровна сидела за столом, развалясь на стуле, обмахиваясь салфеткой и глупая счастливая улыбка всё никак не могла сползти с её бледного лица. Почему она такая бледная? Она же пила и плясала как ненормальная, — она же должна была раскраснеться?

От стола поднялся кто-то высокий, рыжий, подгрёб к нам, поклонился этак по-светски (в своём понимании) и прорычал:

— А это… потанцевать с невестой можно? Михаил, разрешаешь?

— Так я же устала! — удивилась счастливая Петровна. — Куда ж мне ещё плясать? Ну, ладно, давай!

— Не, подожди… — Рулецкий нахмурился и почти грубо толкнул Петровну обратно на стул. — Серый! — обратился он рыжему. — Куда ты прёшь? Тебе только с медведями танцевать. Иди, ешь свою водку и не придумывай!

Каков он стал! Строгий, деловой! Не хуже Славика.

— А чё, нельзя что ли? — мрачно удивился рыжий. — Потанцевать с невестой нельзя?

— Да можно! Чего ж нельзя-то! — взвилась со стула Петровна. — Он же просит!

— Мало что он просит. Он уже расхотел. Всё. Он сейчас уйдёт. Серый, ты понял? Ты уже ушёл. Я тебя уже не вижу.

— Да я потанцую чутка, — настаивал рыжий Серый. — Я ж не съем её, не обижу. Чего ты жадничаешь-то? Ты другу разрешить не хочешь потанцевать?

— Друг? Уйди, друг! Таких друзей… выражаться не хочется при дамах… в музей таких друзей, в общем.

Но рыжий не уходил. Он зловеще молчал и водил взглядом от Петровны к Рулецкому и обратно. Народ заинтересовался. Чем-то живым пахнуло среди этого скованного, натянутого праздника. Рулецкий понял, что пришло время серьёзных действий и испугался. Когда-то он имел дела с этим рыжим и воображал себя главным в паре, но, видимо, у рыжего были свои взгляды на сей счёт. Молчание длилось и чем дольше тянулось оно, тем сильнее пробирала Рулецкого паника.