Июль, июнь, май - [12]

— Пойду! — Петровна сверкнула глазами. — Я точно пойду, — не остановите! И учиться, и жениться, то есть замуж — и всё на свете! Я знаю, что теперь делать. Я в людях уже не ошибусь, и слушать никого не стану. Я теперь так заживу, что вы все меня попомните! — и вновь она принялась кусать губы и уже ничего больше не сказала за весь вечер.

9

Вскоре Петровне перевалило за тридцать, — перевалило, конечно, в обратную сторону. Жить с ней стало неуютно: она то молчала сутками, бродя от окна к окну, то начинала браниться в пустоту, вспоминала каких-то своих товарок-доярок, топала на них, воображаемых, ногами, грозила им кулаками, то накидывалась на меня с упрёками: «Что сидишь? Делом займись! Где ты работаешь? Ах нигде!.. А деньги откуда? От какого Славика? Так и будешь всю жизнь у Славика на шее?» — «Разумеется, а как иначе?» — думал я в ответ. — «К родителям бы съездил! Хорош сынок, — не вспомнит о матушке с батюшкой!» А родителей моих четыре года как в живых не было: утонули оба на рыбалке, и тела их не нашли, хотя оползали водолазы всю нашу реку… Я тогда заканчивал первый курс физико-математического; получив известие о гибели отца и матери, я две недели лежал как мёртвый, но вскоре ко мне пришла идея биорезонанса… Узнав о моём сиротстве, Петровна смягчилась, погладила меня по голове, сказала: «Ну, прости дуру…»

Раз в три дня к нам заходил Миша Рулецкий: узнать, как проходит омоложение. Ходил он по поручению Славика, но и не только: Петровна ещё в сорок лет произвела на него глубокое впечатление, и впечатление это всё углублялось и углублялось, превратясь постепенно в сквозную сердечную рану. Он приходил, развязно здоровался со мной, тыкал меня кулаком в живот, потом садился на кухне, рядом с Петровной и всё посматривал на неё с таким видом, словно хотел сказать что-то умное, но — не говорил, а только хмурился, поджимал губы, и приглаживал тёмный ёжик на своей огуречной голове.

— Чего он ходит? — спросила как-то раздражённая Петровна.

— На тебя посмотреть, — отвечал я честно.

— Ага… — зловеще прошептала она, и мне стало не по себе от этого шёпота.

Когда Рулецкий в очередной раз вошёл в мою квартиру, изо всех сил изображая развесёлого крутого пацана, который всех чокнутых физиков и омоложенных старух видит очень мелко, Петровна выскочила к нему навстречу:

— Смотреть пришёл?

— Здрассте, Александра Петровна… — стоило Рулецкому увидеть предмет его страсти, как он словно чугуном изнутри наливался: делался тяжко-неповоротливым и глуповато-значительным, как солдат, выступающий перед первоклассниками.

— Посмотреть хочешь? — раздражённая Петровна наступала на него, выставив худой живот. — Не видал тёток никогда? Иди по телевизору посмотри, — там всякие для тебя попрыгают!

Рулецкий сделал почтительно-остроумное лицо и сдержанно заметил:

— Так то по телевизору. А когда на самом деле такая красивая дама, — то невольно оцепенеешь.

— Кто красивая? — оскорбилась Петровна. — Я красивая? Ах ты, морда бесстыжая!..

Она замахнулась было на бедного Мишу, но в последний момент передумала. Рулецкий побледнел в предчувствии удара, обиженно моргнул…

— Вы, Александра Петровна, — не надо так на меня! Я что? Я плохое вам что-то делаю? Я правду говорю: вы красивая! Конечно, у вас жизнь длинная была, вам, может быть, такое не раз говорили, и слова получше выбирали, — я не знаю. Я просто вижу, что красивая — так и говорю, — не для какой-то закулисной цели, а просто, ради правды. Пожалуйста, если вам неприятно правду слушать, я уйду, конечно.

Что он немедленно и сделал.

— Ну зачем ты его так? — пристыдил я Петровну. — Что он, в самом деле? Ну, понравилась ты ему, ну, так что ж теперь?

— Понравилась… — пробормотала Петровна, остывая. — Чего тут нравится? Небось, раньше ко мне не ходил, а теперь, дак…

— Раньше? Это когда — раньше? В тридцатые годы? Или когда ты каргой девяностолетней была? Ну, извини, за девяностолетними ухаживать как-то не принято. Это, кончено, предрассудок, — но народ ему сильно привержен.

— Каргой была… — она сердито шмыгнула носом. — Девяностолетней… Мне и сейчас не тридцать…

— Не тридцать, а где-то двадцать пять! Ты это пойми и сделай надлежащие выводы.

— А что он: «красивая, красивая»? Чего смеяться-то надо мной?

— Ну, дело в том, что ты… В общем, видал я девиц и пострашнее тебя. Ты вполне привлекательная сейчас, — во всяком случае, Мише ты понравилась, и я не вижу тут ничего невероятного…

— Понравилась… Много их, таких, ходило…

— Да, думаю, что немало.

— Немало, да! — крикнула она с неожиданной гордостью. — Не хуже других была! — и пошла в одиночестве обдумывать происшедшее. Вечером, тихая и задумчивая, спросила меня:

— А этот Миша, — он что?.. он кто?

— Да просто дурак! — бодро ляпнул я. — Мелочь пузатая, при Калинкине камер-лакей.

— Ну почему дурак?.. — огорчилась Петровна. — Так, по виду, не скажешь…

— Ну, если ты за девяносто лет не научилась дурака от умного отличать, то я молчу.

— И молчи. Никакой не дурак, хороший парень. Лупоглазенький такой… Ничего, мне сгодится.

Я рассмеялся:

— Не говори глупости! Что, лучше не найдёшь?

Она не ответила, только злобно на меня зыркнула, и лицо её — молодое и чистое — на секунду осветилось недобрым огнём.