Иванов-48 - [2]

Но к делу своему — нарезать бумагу для уборной — инвалид относился ответственно.

«Генерал Линь Бяо, — бормотал, работая ножницами. — Отдал приказ. О формировании. — То ли зачитывал русский текст, то ли с китайского коротко переводил. — Семи новых. Пехотных. Бригад». Чем короче, тем ловчее. Качал головой, причмокивал губами одобрительно. У китайцев ничто не пропадает. У железнодорожного вокзала китайцы торгуют, у них что захочешь купишь — в любое время, хоть в четыре утра. Правда, все такое, что, может, сам недавно выбросил.

Отдельно выкладывал заметки, посвященные денежной реформе.

«Смотри, псих, — говорил приостанавливавшемуся в открытых дверях Иванову. — В прошлом году продуктовые карточки ты подальше прятал, боялся потерять, а нынче никаких карточек. Пошел в магазин и купил что нужно. Вот и гречка — всего двенадцать рублей, вот и сахар — пятнадцать, даже татарка может детям своим купить. Сливочное масло, правда, потянет на все шестьдесят четыре, это и майору не очень, потому и питаемся маргарином. Зато судак мороженый кило — двенадцать рублей».

И продолжал бормотать.

«Наш советский лектор. Не бесстрастный проповедник. А боевой. Пропагандист».

Или: «В Костроме текстильщики. Обратились к льноводам. Давайте сырья. А где сырье? А оно в Баку. Псих, ты послушай, — это он к Иванову. — В сорока километрах от Баку. Целый новый. Город строят. Сумгаит. Наверное, это слово что-то значит. А в Пушкине восстановили. Галерею Екатерининского дворца. Теперь ленинградцы ходят туда гулять».

Вздыхал: «У нас ничего не разрушали, поэтому и восстанавливать нечего».

И переходил к портретам. К Героям Социалистического Труда. Бормотал про себя: «Товарищ З.Т. Авдонин. Председатель колхоза „Искра“. — Дивился: — Товарищ З.Т. Это как понять? Имя, что ли? — Косил левым глазом: — А вот у товарища Ермолаевой все хорошо. Звать В.Е. Тут не ошибешься. Валечка, наверное. Звеньевая. Из Ново-Малыклинского района. Значит, у них и Старо-Малыклин-ский район есть. — Опять дивился: — Чего не переименуют? Не выговоришь ведь такое. У нас гостиницу „Гранд-отель“. И ту переименовали в „Сибирь“. А тут тык-мык, ни к селу, ни к городу. Ново-Малыклинский. Выговори, псих, а? Или вот товарищ Мурадов. Джалил Керим да еще оглы. Снял пшеницу по тридцать центнеров с гектара».

Вздыхал: «Наше ему уважение. Псих столько не снимет».

Иванов на галерею вождей тоже смотрел с пониманием. На погонах генералиссимуса звезды, на глазах товарищей Берии и Молотова — пенсне, а Герои Социалистического Труда обязательно в выходных костюмах. После денежной реформы, инвалид прав, многое стало доступным. Не только гречка и подсолнечное масло, но и пиво при случае можно купить — «Жигулевское», семь рублей.

«Нота Советского правительства, — бормотал инвалид, раскуривая папироску. — По поводу незаконного. Изменения западных границ. Германии». Тут и толковать нечего, бормотал. Только-только раздавили фашистскую гадину, а опять что-то такое выползает, да? Бормотал: «Член организации. „Хинду маха“. По имени Натурам Годсе». Неодобрительно качал головой: имена какие-то нечеловеческие. «Застрелил Махатму Ганди». Нашел кого застрелить. Кого трогал этот несчастный Махатма? Но с другой стороны — Натурам. Серьезно. Да еще и Годсе.

Про Махатму в бараке были наслышаны, знали, о ком речь.

И Француженка тетя Фрида была наслышана о Махатме, и Полярник, и, конечно, газетчик псих Иванов. Даже татарка тетя Аза кивала, когда инвалид спрашивал ее про Махатму. Да слышала, слышала она! Но, может, татарка путала старичка Махатму Ганди со старичком Латыповым из соседнего подъезда, он любил мочиться в сугроб напротив ее окна. Постоянно сугроб исписан желтыми узорами. «Повадился махатма!» Все же, считала тетя Аза, пусть лучше наш старичок метит сугробы, чем явится к нам с ружьем этот Натурам.

В поисках своей тетради (вчера еще в портфеле была) Иванов заглянул под каждый столик, машинально провел рукой по кожаным запыленным листьям фикуса, распространившегося над кадкой, поставленной на полу у окна, поморгал на весенний, все еще снежный свет за окном. Груду старого кирпича, с осени оставленного у калитки, за ночь занесло снегом, торчали загадочные заиндевелые башенки, как арктические скульптуры. Это, отметил про себя Иванов, запомнить надо — арктические. Память у него абсолютная, помнил, кто что сказал хоть месяц назад, все равно надо записать. Но вот где оставил свою общую тетрадь для записей? Или обронил где? Обыкновенная общая тетрадь в коленкоровой обложке, куда могла запропаститься? Обшаривая кухню, машинально отметил серые эбонитовые выключатели на стене, у майора вообще надтреснутый. Надо бы заменить… Ему, майору, недавно служебный телефон поставили, так он днем разрешает выносить телефон в коридор — пожалуйста, пользуйтесь. Правильно понимает общество. Тетя Аза иногда поднимает трубку и многозначительно прислушивается… Надо, надо заменить треснутый выключатель… Майор помогает дрова добывать, он инвалида пару раз вытаскивал из милиции.

Вот где мог оставить тетрадь?

Толстая, общая, в линейку без полей.

В портфеле тетради не было. И в ящике стола не было. И на этажерке с книгами тоже тетради не оказалось. Всю комнату перерыл, прошелся по кухне, подозрительно покосился на быстрые ножницы инвалида, но тот не дрогнул. И в уборной ничего не увидел подозрительного, наводящего на определенные мысли. Да и грубая бумага, даже на раскурку не годится, только татарка могла прибрать такую. Для внуков. Хотя тетю Азу, конечно, больше интересует комната Полярника.