Иван Огородников - [4]

Фиолетов даже расхохотался.

— Смешно тебе, Валерюшка; а чему смеешься — сам, поди, не знаешь.

— Нет, знаю! — резко ответил Фиолетов. — Вы про Огородникова говорите, а он про вас.

— Что?.. что такое? — забормотал батюшка и даже как-то испуганно заметался на своей тележке.

— А то, что Огородников, наоборот, вас нехорошим именем называет.

— Вот те на! — воскликнул батюшка.

— Так-таки и говорит, что вы ограбили меня.

— И ты не наплевал ему в буркалы?

Фиолетов ответил хохотом.

— Я никого не утесняю… — говорил батюшка. — Я выеду себе на загон, возьму винца ведерочко, — и народ за мной, как мухи за медом… Вот что, друг мой любезный!.. У меня утеснений нет, а утеснений нет потому, что не имею нужды утеснять. У тебя глаза есть, вот ты и посмотри, куда народ с своей нуждой идет? Ко мне идет он, идет потому, что знает мое доброе сердце. Придет он, расплачется, — и я тоже расплачусь! Вот я тебе покажу когда-нибудь, сколько у меня разных этих расписок накопилось: рублей сот на пять будет… Так-то, милый человек!..

Тем временем они доехали до села Сластухи, проехали улицу, и только тогда, когда перед ними заблестел своими освещенными окнами красивый домик отца Егория, последний остановил лошадь и, обратись к Фиолетову, ласково спросил:

— Ты, Валерюшка, ко мне зайдешь, что ли?

— Нет, спать хочется…

— А то бы зашел, мы бы ушицу сварили. У тебя на ушицу-то хватит рыбки-то? — спросил он.

— Хватит…

— Так зайдем. Мне что-то страсть как рыбки поесть захотелось…

— А водочки дадите? — спросил Фиолетов.

— Рюмочку дам и сам с тобой выпью.

— Мало!

— Да ведь это так только говорится, друг любезный, а там — что бог даст, увидим!

— Ну, ладно, зайду, коли так.

— Так слезай поскорей да отворяй ворота.

Фиолетов соскочил с тележки… Заскрипели ворота, и тележка въехала во двор, а немного погодя на небольшом крылечке домика показалась тучная фигура «матушки» с зажженной свечой в руках.

— Это ты, отец? — окликнула матушка, заслоняя рукой колебавшееся пламя свечи.

— Я, мать!

— Где это ты пропадал?

— В Шуклине был, в Грязнухе. — И, переменив тон, прибавил: — А я, мать, гостинчик тебе привез… рыбки…

— Солененькой?

— Нет, свеженькой… Уж ты ушицей угости нас…

— Кого же это «вас»-то? — спросила попадья. — Аль привез кого с собой?

— Меня привез! — крикнул вдруг Фиолетов басом и быстро вскочил на крыльцо к матушке.

III

Иван Игнатьев Огородников хотя и принадлежал к обществу села Сластухи, но тем не менее был совершенно чуждым для него человеком. Оставшись сиротою по десятому году (отец и мать его почти одновременно умерли от холеры), он рос как-то особняком и точно так же особняком мужал. Участь сирот вообще незавидна, а в крестьянской среде тем паче. В других, более привилегированных сословиях все-таки имеется кое-что для сирот — опеки, сиротские суды и т. д., а в крестьянской среде, где всеми делами общества и его интересами орудует в большинстве случаев невежественное и спившееся сельское начальство, там о сиротах думать некому да и некогда. После смерти отца Огородникову досталась изба, несколько голов крупного и мелкого скота, кое-какой домашний хлам и две-три скирды немолоченого хлеба. Начальство разыскало какого-то «крестного», крестьянина же села Сластухи, спило с этого «крестного» четверть водки и дало ему на руки как сироту, так и все доставшееся ему имущество. «Крестный» начал с того, что распродал все оставшееся добро, вырученные деньги прикарманил, а сироту сделал своим батраком. Мальчуган делал все, что только мог. Он бороновал землю, убирал скотину, рубил дрова, таскал воду, привозил солому и сено и за все это получал от «крестного» колотушки. Чуть, бывало, проспит, чуть на улице заиграется, как «крестный» ловил его за хохол и учил уму-разуму…

Так прошло около трех лет…

Мальчуган рос и понемногу вдумывался в свое положение. В результате этих дум мальчуган пришел к сознанию, что судьба его крайне печальна, что, оставшись сиротою, он рискует вдобавок остаться и нищим. Придя к этому заключению, он стал приставать к «крестному» с расспросами об оставшемся после отца имуществе; стал допытывать: кому оно было продано и куда девались деньги? Не добившись ничего путного, стал приставать с теми же допросами к сельскому начальству. Начальство сначала гоняло его по шее, обзывало его «паршивцем», «грубияном», а потом, когда он очень уж стал надоедать, его просто-напросто выпороли. Тем дело и кончилось. Огородников пробыл у «крестного» еще некоторое время, а потом вдруг взял да и сбежал куда-то! Дали знать полиции, принялись искать беглеца, но все поиски оказались напрасными. Порешили, что «озорник» либо утонул, либо, заблудившись в лесу, был съеден волками, и, успокоившись на этом, забыли и думать про Огородникова. Забыл о нем и «крестный»… Последний был даже доволен случившимся…

Словом, все успокоились. Вдруг, года два спустя, Огородников был где-то найден и по этапу препровожден на родину. «Ах он шатун проклятый!» — возмутилось начальство и, выпоров его за побег, снова водворило на жительство к «крестному». В бегах мальчуган набаловался еще пуще; сверх того, он возмужал, окреп, и ладить с ним было уже не так легко, как прежде. Раз как-то «крестный» по старой привычке вздумал было поучить его уму-разуму, протянул было руку к хохлу, но Огородников так треснул его по руке, что старик дня два не мог поднять ее. Затем Огородников пошел в волостное правление и потребовал выдачи ему паспорта. Старики зашумели, загалдели, начали грозить новой поркой, но Огородников стоял на своем и наконец добился, что паспорт был ему выдан. «Пес с тобой! На, бери!..» — кричал старшина, передавая паспорт, а Огородников хоть бы слово… Свернул паспорт, запихал его за пазуху и, не простившись даже с «крестным», опять куда-то пропал.