— Я готов, — и посмотрел на часы, а он, как оказалось, единственный из нас помнил пароходное расписание. Выяснилось, его часы были сверены по московским вокзальным, а у нас все отстают. Зоя мне вручила охотничью сетку отца с бутербродами, я ее закинул за плечо и, сдвинув по-походному свою любимую старую фуражку, первым спустился в сад. Мама с Иришей вышли нас провожать. Об одном только я пожалел в это утро: ах, если бы, подумал я, Кира надела сегодня свое малороссийское платье. Но оно, выстиранное Иришей, еще висело в саду, и на Кире было простенькое ситцевое платье с голубыми цветами, перехваченное тонким пояском, а в руке плетеная из золотистой соломки летняя шляпа. Зоя была в пестреньком, я — в белой льняной прохладной рубашке.
Когда мы вышли из дома, мне сразу весело стало с братом и легко, как еще никогда. Мы доехали на трамвае до Троицкого моста, где стояли прибежавшие, как говорят у нас рыбаки, с Талабского озера и островов ладьи. Холодок был под аркадами каменных торговых рядов, и утренняя свежесть шла от реки, тень в рядах, а все остальное — собор, и город, и площадь — сияло в чистом утреннем солнце.
Все было тут по-домашнему, несмотря на проходившие через площадь трамвайные рельсы. Тот же босой Калина ободранной метлой подметал вымощенную крупным булыжником площадь. У гауптвахты стоял на часах солдат.
— Даже удивительно, до чего здесь все осталось по-прежнему, — сказал брат, когда часовой при его приближении взял по-ефрейторски на караул. Брат отдал ему честь и сказал Кире, что каждое лето в наших казармах держат караул солдаты присланного из Юрьева батальона, в то время как наши полки уходят в лагеря.
— И ваш полк ушел туда в лагеря, — сказала Кира и даже показала в ту сторону. — Я знаю, туда, где Владимирский лагерь.
— Вот как! — обрадовался брат. — Вы знаете, Кира Сергеевна, эти места. Может быть, бывали там?
— Я там не бывала, а когда мы проезжали эти станции, — сказала Кира, — я их на всю жизнь запомнила. Кондуктор по вагону идет: Струги Белые, Владимирский лагерь…
— Это я показала, — сказала Зоя. — Мы стояли у окна.
— Военная платформа, — сказал брат, — да, да, там пассажирские поезда проходят мимо, не останавливаясь. Даже странно летом очутиться здесь, никого из полковых друзей не увидишь, казармы пустые, я на свободе, а все друзья в лагерях.
— А вчера мы были, — сказала Зоя, — вечером на реке, и Федя рассказывал, как вы играли с солдатами в городки, какие там чудесные барабанщики и как он ел солдатскую гречневую кашу со шкварками.
— Да, — добавил я, — и до чего вчера заря была хорошая. Уходить не хотелось. Ты и не почувствовал вчера, а мы о тебе говорили.
— Да нет, какое, я спал.
— Но до чего все же там, где лагеря, болотисто и пустынно.
— Это только у линии железной дороги, где лес давно положен, — ответил брат, — но если бы вы знали, какие потом начинаются в лесах дикие озера, вот сегодня я вам покажу наш бор на Черехе. Ведь он когда-то, так мне рассказывали старики, от нашего города в другие боры переходил, — и не только до Струг Белых шел, но даже до моря. Петербуржцы и не подозревают, что под столицей в лесах живут медведи и лоси, а туда, к Финскому заливу, лесисто, дико и много глухарей, и какое там очаровательное и дикое побережье, — в море камни, громадные валуны, и береговая сосна, и какая сосна, бор просто рай дикий. Глухари весною токуют, на меня в лесу меж озер как-то старый лохматый лось с лосицею выбежали.
— Вы охотились?
— Бродил в лесу. Охоты я не люблю. А дальше начинается боровой обрыв — древний глинт, морской берег, заросший сосновым лесом, и уходит бор к морю, и с лесного обрыва видишь, как там каждый вечер по-иному за Финский залив солнце заходит.
Я слушал это и наслаждался: я там не бывал, а брат рассказывал хорошо, легко, и я шел и не мог на него нарадоваться, потому что знал, что когда он дома и на прогулке, то нет на свете более открытого и веселого человека. Мы шли берегом к пароходной пристани, и я первый взбежал на нее, а она деревянная, посредине — навес и пароход был связан с нею сходнями. Пока брат просматривал пароходное расписание, видно было с пристани, как уклейка поблескивала в воде живым серебром.
— Ах, прелесть какая, — подойдя к краю, сказала Кира.
Знакомые ребята удили с мостков, большеголовый, в разорванной на плече рубахе босяк, что сидел, греясь на солнце, с ухмылкой на нас оглянулся. Я видел, как смотрели на брата мальчишки, которых я всех в лицо знал, и я рад был, что еду с братом, я им гордился.
Пришли мы вовремя, у пристани уже ожидал пароход — маленький, старый, хоть и заново покрашенный, но ветхий уже пароход «Александр» с белыми поручнями, желтой капитанской каютой и широкой трубой. Мы спустились по сходням, брат пропустил вперед Киру и Зою. Капитан знал его и нашу семью, хотя мы с сестрой не часто ездили. Народу было немного: нянька с одетыми в белые матросские курточки и короткие штанишки детьми, дачники и возвращающиеся торговцы, крестьянки. Медный, хорошо отчищенный колокол казался новеньким. Тепло шло из машинного отделения. Мальчик няню спрашивал:
— А где же папа?
