Я молчал. Я бы сам так же жил, как брат.
— А родственники отца? — спросила Кира. — Ведь они, ты говоришь, жили в Петербурге, дед был богатым?
— Мы всю эту гордую отцовскую родню, — ответила Зоя, — давно потеряли.
— А и Бог с ними, — вспомнив слова матери, сказал я.
Раньше мы об этом не вспоминали, но тут захотелось с Кирой поговорить обо всем, поделиться.
— А жизнь у мамы была нелегкая, особенно тяжело стало, когда папа по болезни вышел в отставку, такая бедность у нас началась. К нам редко тогда кто заходил, и дом наш был самый печальный, мы уже сильно нуждались, все сбережения пошли на долгую болезнь отца. И так скромно жили, а тут даже лавочникам задолжали. Я отставала, и брат занимался со мной, и с Федей в свободные часы успевал заниматься.
— А потом он стал офицером, жил тогда с денщиком у нас и почти все отдавал маме, — сказал я.
— Да, — обняв руками колени, сказала Кира, — мне кажется, я его вижу, ты так часто мне о нем рассказывала. Я думаю, он очень строг.
— Да нет, с нами он всегда шутил, и дома был очень легкий. Он глубокий, вдумчивый, но сам к себе, как мама говорит, правда, строгий.
— Он сам себя так воспитал, — сказал я.
— На Федю он действовал примером, и Федя ему подражал. И теперь подражает. Но характером Федя на него совсем не похож. Федю всегда заносит за облака, а Ваня точный и ясный, спокойный, характером пошел не в отца, а в прадеда. Помню, как я тогда плакала, знаешь, как горько было — в гимназии много богатых девочек. Знаешь, Кирушка, на локтях у меня форменное коричневое платье продралось, нового нельзя было купить, и мама его каждое утро чинила. Сама все штопала, стирала.
Оттого, что сестра рассказывала о пережитом не своими, а материнскими словами, и оттого, что я все это увидел как-то по-новому, мне стало рядом с Кирой хорошо и печально. Слушая сестру, я понял, что, несмотря на разные характеры, мы связаны всем пережитым, и я все, что мы пережили, вспоминал.
— Только иногда подруги ко мне забегали, да и то больше из бедных — вот Маня, которая к нам и теперь прибегает, дочь дьякона. У брата собирались молодые офицеры. Брат сумел себя в полку сразу поставить, и так к себе был строг, что некоторые из забулдыг даже косились. Среди побывавших в Маньчжурии офицеров есть забубенные головушки, — Зоя снова повторила слова матери, — бурбоны, что без вина дня не могут прожить.
— Андрей Степанович, — сказал я, — бывал у мамы. Нам трудно было, мама всегда советовалась с Зазулиным. Это потом, перед смертью отца, мы получили наследство. Когда дед умер, наследники усадьбу продали, и нам досталась часть пахотной земли и лужки. Пахотную землю мать сдает исполовщикам. Тогда-то мама и взяла Иришу.
Кира положила свою руку на Зоину, а я все вспоминал.
— Дед, когда я родилась, не обратил на это внимания и расспрашивать даже не стал — девчонка.
— Неужели?
— Жил в усадьбе, задичал, с соседями всеми перессорившись, все говорил, что род его очень древний. Я историей никогда не интересовалась, получала тройки, хронологию терпеть не могу. Отец говорил, что в их жилах чуть ли не княжеская кровь течет. Да вот у Феди их семейная родинка на щеке. Да, было, было и быльем поросло.
Кира слушала. Она сидела рядом, я уже и не знал, доходит ли до нее то, что мы рассказывали, ну до чего она молчалива или думает глубоко о чем-то своем, глядя на зарю. Я даже теперь и не помню, почему мы тогда замолчали, но и молчание было полно чувств, а кругом все было так просто и как бы сердцем любящим озарено, как везде, где люди долго жили и все перенесли. Не знаю, были ли у вас такие минуты, как в юношеской жизни бывает, та влюбленность, чистая искренность и открытость, когда кажется, что все вокруг в нас, и ты в нем, когда сердца своего ты не чувствуешь, оно всего тебя раскрыло в любви ко всему. В это время живая река принимает небесный свет и несет его на запад в какое-то широко открытое небу море, чтобы смешать с морем свои воды и отдать их океанам, а где-то, думал я, сияют принявшие все реки нашей земли океаны и в молчании светятся открытые воды.
Уже в полях настала тишина, песни уже замолкли, широкая река утекала. И вот тот вечерний свет зазулинских полей, и открытая даль, и заря с утекающей к морю рекой, как потом я на чужбине понял, и было все: века, века, печаль — вся история наша, и простота, и внутренняя непостижимая, светоносная глубина.
— Ты о чем думаешь? — спросила Зоя.
— Допевают, — сказала она, — слышишь, позади замолчали, а это — на том берегу. Последний сегодня денечек, — повторила слова крестьянки, — как она хорошо нам сказала: вот молодые-то перед работой и догуливают, а вечер до чего добрый. Вот остатний разок и гуляют, завтра утречком ранним везде жать начнут.
— Завтра утром мы будем на Черехе, в бору.
— Завтра? Да посмотри на часы.
— Боже мой, — сказала Зоя, присмотревшись, — а ведь правда, мы и не заметили. Пора и домой, а то проспим.
— Верно, — сказала Кира, но уходить от реки не хотелось, так мы хорошо сидели, ощущая друг друга.
— Да, вот и лето уже на исходе. Как быстро пролетело, — сказала она, и, когда я подумал, что она все же от нас должна уехать, у меня сжалось сердце.
