— Кирочка, — со священным ужасом воскликнула Зоя, — нас будут ждать, ведь мы сговорились.
Но на Киру напало веселое, сразу опьянившее меня противоречие. Зою оно захватило врасплох, и она пыталась возражать, сопротивляться.
— Кирочка, неудобно. А вдруг Толя купит билеты?
— Толя? — сказал я. — У него лишних денег нет, да не сделает он этого никогда.
— Будут ждать, Кирочка, окончательно разобидятся, мы обещали. — Но и Зоя не выдержала, приведя все доказательства, согласилась: — Дивный вечер.
И то, что мы внезапно перерешили, привело в восторг, захватило меня, и я схватил сестру за руки и закружил.
— Феденька, что сегодня с тобой происходит? Кира, милая, ты посмотри на него, — поправив растрепавшиеся волосы, спросила Зоя.
В этот час, по обычаю отдыхая у калиток на вынесенных скамейках, беседовали женщины, мальчишки играли в городки. Мы пошли по дороге. Ясный вечер, нагретая за день пыль, деревянные домишки, сады. По этой дороге редко ходили гулять.
— Куда же мы пойдем?
— В поле.
— Не все ли равно, можно пойти к реке.
А было слышно в этот вечер, что не только на окраине, но и на хуторах дальних поют. Дорога выводила в нагретое за день поле, на загородные луга. Запад был открыт перед нами, в глаза смотрела широкая заря. И нас охватило ожидание счастья, оно было в радости нашей, в Кириных глазах, в свете зари.
Дорога раздваивалась.
— Куда она ведет? — спросила Кира.
Старая, правее, шла через боры, весь берег озера зарос по пескам бором, и он без перерыва идет до Балтийского моря. А левее дорога шла ближе к реке, там, на обрывистом берегу, стоял монастырь.
— Помолчим, — сказала Кира. И мы, стоя на дороге, слушали.
— На выселках сегодня гуляют, — говорил я, — в Овсищах, в Подберезье.
Гуляя, кликались друг с другом, далеко уйдя, хоры деревенские: кончает один, а вдали в это время начинают другие.
— Вот она как ведь заводит.
— А другие вступают. Ударились на подголоски, подхватили.
Мы шли, останавливались, по вечерней заре голоса доносило до нас течением воздушным смягченно, далеко позади остался город, как бы изнутри сиял летний вечер, и мы на дороге одни, и так нам тут было привольно. Близилось к перевалу лето, и спокойным был вечер, сияющий чистой зарей над широкими приречными полями. С нами поравнялась возвращавшаяся в деревню из города пожилая крестьянка. Шла она босая, в руке завязанные в платок полусапожки и обмотанные тряпицами купленные в городе серпы. Поравнявшись, она по-простому спросила:
— Чего ж вы на дороге стоите?
— Да вот, тетенька, слушаем, — ответил я.
— Что ж на дороге-то слушать, шли бы к нам.
— А то отправимся? — спросил я.
— А кто ж это с вами?
— Брат.
— То-то я смотрю, кавалер у вас больно молодой.
— Другого нет, — ответила Зоя.
— А уж и гулянье наше кончается. Сегодня рано разойдутся, лето горячее, чуть свет жать начинаем, вот молодухи и девки перед жатвой остатний разок и догуливают. День завтра будет жаркий. Только справляйся, ухватывай, возьмутся бабы и девки за серпы.
Попрощавшись, она свернула и пошла по проселку.
— Лучше отсюда послушаем. Как легко и быстро пошла, — любуясь, сказала Кира.
— Да, теперь ее не догонишь.
— С выселок приходили к Зазулину трепать лен и пели, — сказала Зоя. — Пробовала и я с ними петь. Это трудно. Им под стать петь не могу. Почему, им говорю, у меня так, как у вас, не получается? Смеются, а одна говорит: «Жалуется барышня, что ей трудно к девкам и бабам подладиться». Обидно было до слез. Мне так петь с ними хотелось, а они говорят: «Барышня, Зоюшка, ведь мы девчонками от матерей своих с голосу учились, а тебя по-другому в школе петь учат». «Зоечка, — Аксинья говорит и обнимает меня, — ведь мы-то все деревенщина, мы по-бабьи поем».
— Но почему нас так не учат? — спросил я.
— Мама говорит, у народа в крови особенный дар. Городские так петь не умеют. Мы в гимназии на спевках народные песни пели. Боже, до чего у нас скучно получается. Но почему это произошло, в слободе бабы по-старому поют, а у нас в гимназии учительница пения консерваторию кончила, а так, как пели раньше, петь не умеет.
— Русские лады очень сложные, — сказала Кира, — но какое счастье петь так, как они.
— Зазулин сказал, что городская цивилизация взята с чужого образца, по-западному и учат. Надо вырасти в деревне и провести детство. Вот ведь Ириша поет, не думая ни о чем, просто, одна за работой, и я, когда жила на хуторе у бабушки, пела вместе с девчонками: начинает один голос, а уже потом, как бабушка говорит, в два голоса песня перевита, один вступил, другой подхватил, потом голоса сплетаются, перевиваются, как речная вода, а головщица ведет их, сердце сердцу отвечает. Душа душе весть подает.
— Там, за рекой, — показал я, — начинаются болота. Там дерутся, гуляют со своими со старины, чужих не подпускают. Так и говорят: в Овинчищах березовские подрались с коневскими за любовь.
Кира переспросила:
— За любовь?
— Схватятся парни, и деревня пошла на деревню. Не то что смотреть, а и слушать издали страшно. Девки бросятся ребят разнимать, а те еще лютее становятся. Сцепятся так, что сердце обмирает, не разоймешь, иногда и девкам достается. С вытянутыми из изгороди стягами друг на друга идут. Крик, как на рати. Со своею гуляй, к нашей не подходи.
