Иван-чай-сутра - [23]

Но тем не менее, что-то во всем этом было? Неспроста же Павел Первый попытался вернуть регулярную планировку? Дух английских садов раздражал его.

Или дух ненавистной мамаши?

А композиция парков в девятнадцатом веке становилась все более свободной и рассредоточенной. В парках чувствовалось влияние Руссо, пришедшего под конец жизни к идее полного отказа от вмешательства человека в природу. Самому старику довелось пожить буквально в своей книге. Устроитель парка Эрменонвиля материализовал пейзажи «Новой Элоизы». А в ответ на эволюцию взглядов философа создал Пустыню: песчаные холмы в травах и соснах.

Революционное садоводство: на смену монархическим садам приходят английские, их вытесняют реалистические национальные сады.

После убийства Павла Первого садоводческая мысль отказывает в праве на жизнь вычурности и помпезности и культивирует простоту, непосредственность, свет, простор. Для отдыха Николая Первого в Петергофе рубят дом с тесаными воротами, фигурными наличниками и карнизами. Но освободить авторов сего зодчества у царя недостает вкуса. Что ж…

В начале двадцатого века сад делается рациональным — с ресторанами, выставками, танцплощадками, купальнями, газонами для игр. Удобство и удовольствие, фрагментарность, измельченность, пространственная динамика, неуравновешенность частей. Короче, модерн. С отголосками романтизма: странность, укромность, хрупкая поэзия. Дом строится где-то сбоку, причем по его стенам вьются лепные растения, кровля похожа на гриб, лестница растекается.

Но мужик хорошо знал, где господа витийствуют о судьбах России и его судьбе и однажды тоже решил поучаствовать в дискуссии. Он тоже был уверен, что «саду цвесть». Но у него были свои предпочтения, и на поэтические грезы он пустил петуха, на интимность, камерность и недосказанность махнул топором, из фамильных склепов вытряс мощи господ, булыжником размозжил головы нимф и фавнов, да и витийствующих голов не пожалел.

На этом садоводческие изыскания можно было и закончить.

Но мысль Алекса двигалась дальше, история сада ведь не завершается. Она продолжалась в колхозном питомнике — образчике коммунно-регулярной планировки, в садово-огородническом товариществе — этом урбанистическом кошмаре нищеты и целесообразности, на приусадебном участке тракториста, доярки, сельского учителя, железнодорожного служащего, где царит то же убожество. А общественные парки с облупленными бюстами и фигурами вождей, ларьками с пивом, переполненными урнами, заплеванными и переломанными скамейками, разбитыми фонарями, кустами, разящими мочой, и танцплощадками с мучительной легкой музыкой? Ведь это тоже сад.

Нет, лучше уж анархический сад КСР-63: бессистемный и древний.

* * *

Местность все же обладала магнетической притягательностью. Кто знает, почему некоторые пейзажи, какой-нибудь поворот реки, плавный спуск, силуэт холма и полуденная тень лесной опушки так нравятся? Инфразвук моря вызывал ужас у моряков, и те оставляли свой корабль. Почему бы не существовать инфразвуку, вызывающему противоположное чувство? Ученые говорят о звучащих геополях. О том, что колебания атмосферного электрического и геомагнитного полей совпадают с ритмами мозга.

Правда, радостной песнью звучание полей КСР-63 не назовешь. То ли оттого, что слушателю — Алексу Буркотову — известно прошлое, и оно вносит печаль, то ли таков лад этих полей. Хотя временами там и накатывала волна радости, почти эйфории, — ничем не подготовленной и не объяснимой. Она вдруг ударяла ранним утром в миг пробуждения или при взгляде, брошенном на дальний склон с цветущей среди чахлых прошлогодних трав дикой яблоней; или нагоняла на тропинке к ручью, проносилась над головой ветром, плеща листвой орешника, осыпалась сверкающим инеем с октябрьского куста калины или падала шатром лучей из-за облака на оставленную стоянку. Алекс подозревал, что примерно об этом и толковал Егор. Эту волну он и хотел оседлать и, возможно, ее и называл мировой линией. И, наверное, в последнем путешествии ему и удалось это сделать… Но у Алекса ничего не получалось. Он был тяжелее Егора во всех смыслах: физически и метафизически. Он даже подумывал об экспериментах со стимуляторами, прочитал Уотса. Но что-то все это его не вдохновляло.

Книжка Уотса называлась «Космология радости». Уотс подробно в ней описывает, что он видит, о чем думает, приняв дозу. Присутствующие друзья превращаются: одна — в Цирцею, другая в нимфу, третий — в Пана. (Хм, а Егор всего лишь во время вечернего чаепития у дымящего костра, услышав хоркающий полет вальдшнепа, признал в нем вестника смерти и Пана и Хорса — божества славянского солнца, и нарек его Паникером.) Дальше Уотс сообщает о движущихся холмах, о роще, пламенеющей зеленым огнем и о том, что медно-золотистая выжженная солнцем трава вздымается до небес. Ну а Егор однажды в час сумерек, скинув рюкзак, оглянулся и увидел березы соляными столпами, в каждом из которых заключена любопытная женщина. Что касается пламенеющих рощ, то в Местности в час восхода или осеннего заката все рощи пламенеют, а как-то сентябрьским прозрачным днем они взошли на Пирамиду и увидели, что вокруг собрано все золото инков и майя в придачу: березняки и осинники сияли и лучились всюду, вблизи и подальше, вокруг Старой Лимны, на берегах Дан Апра, на склонах заречных холмов, в доброминских лесах и до самых горизонтов. Это был необычный миг совпадения имени горы с красками пейзажа. Тогда-то они окончательно решили закрепить за ней это название. Были другие варианты: Чай, Иван! Восток-214 (высота над уровнем Балтийского моря); Утренняя; Сосновая; Кувшинная (сосны ее как будто из глины, туго вылепленные сосуды, подгоревшие снизу, наполненные смолистым ароматом и плотными кругами солнца). Но имя «Пирамида» так резонировало с красками деревьев и слов, что даже полая железная труба триангуляционного знака (тоже, кстати, называемого пирамидой) тихо загудела, развеивая все сомнения. Ну, о траве до неба нечего и говорить, это сущая мультипликация. Тогда как в Лугах Мануила травы просто по грудь и чтобы сквозь них идти, надо… коротко говоря, сквозь них надо прорываться.