Иудей - [42]

Нерон колобродил все больше и больше. Он точно решил перешагнуть все грани недозволенного. Прежде всего надо было стереть с лица земли надоевшую ему Агриппину. Но Агриппина держалась начеку. Наконец, по особому заказу было изготовлено для неё судно, которое при переезде её в Бавлы, на виллу, должно было в море само собой разрушиться и похоронить её под своими обломками. Нерон в чрезвычайном волнении поджидал радостного известия о гибели матери и любовницы одновременно. И вдруг ему доносят, что судно, как и требовалось, рассыпалось, но что Агриппина, раненая, спаслась вплавь. Он бросается за советом к Бурру и Сенеке.

— А нельзя ли поручить убийство Августы солдатам? — помолчав, спросил Сенека Бурра.

Бурру — он был совсем старик и недомогал — вся эта грязная истории была чрезвычайно противна и он хмуро ответил:

— Никогда солдаты не отважатся на какую-либо жестокость по отношению к дому цезаря…

— Так что же делать?

Бурр пожал плечами.

И вдруг прибывает посланный от Агриппины: она торопилась сообщить сыну радостное известие о своём спасении. Нерон вдруг бросает к ногам посланного свой меч и кричит:

— Убийца!.. Он подослан матерью… Нет, такую женщину нельзя больше терпеть на земле!..

И сейчас же он посылает к матери убийц. Она, сразу поняв все, выставляла вперёд живот и кричала:

— Поражай чрево!..

С Агриппиной было кончено… Со всех сторон к цезарю шли посольства с горячими поздравлениями по поводу избавления от опасности, в храмах шли беспрерывно благодарственные жертвоприношения. Из Неаполя. где Нерон тогда находился, он отправил сенату письмо обо всем происшедшем: мать хотела разделять с ним императорскую власть, она хотела, чтобы ей, женщине, присягали преторианские когорты, сенат и народ, она хотела уменьшить жалование солдатам, она строила ковы против лучших мужей республики, она хотела давать ответы иностранным послам. Послание это составил мудрый Сенека и, как ни развращён был в те времена Рим, против знаменитого философа поднялся всеобщий ропот: даже и в подлости надо знать меру! Но, тем не менее, знать, усердствуя, снова назначила торжественные молебствия и постановила, чтобы квинкватрии, когда были открыты эти козни против дорогого цезаря, отмечались ежегодно играми, чтобы была воздвигнута золотая статуя Минервы, а рядом с ней — Нерона, чтобы день рождения Агриппины считался отныне в числе несчастных дней. Тразеа Пет не выдержал, молча вышел из сената и в этот миг подписал себе смертный приговор. Попутно шли всякие зловещие предзнаменования: женщина родила змею, другую убила молния в то время, как она спала с мужем, произошло затмение солнца…

Великий цезарь возвращается в Рим. Навстречу ему выходят все трибы, сенат в праздничных одеждах, бесчисленные толпы смотрят на въезд с особых трибун, как при триумфе. Он вступает в Капитолий, приносит благодарственную жертву богам и — пускается во все тяжкие. Конские ристалища занимают в его жизни первое место, он играет, он поёт: разве прежние полководцы не правили квадригами, разве не пел сам Аполлон?.. По его примеру спускаются на арену и на сцену потомки самых Древних родов и знатнейшие матроны изучают непристойные роли. Он собирает во дворце своём всяких философов и поэтов и, пообедав, все трудятся над стихами и рассуждениями…

Подталкивать Рим не надо — он идёт туда, куда следует…

Оставив этот сумасшедший дом, Иоахим Тибром доехал до Остии, и «Амфитрида» тотчас же подняла паруса. Дул весёлый попутный ветер, и море слепило мелкой солнечной рябью. Одевшись потеплее, Иоахим сел на своё любимое место, на расписной корме, на коврах, и с удовольствием глядел на бегущие мимо солнечные берега. И так сладко дремалось под чистой лаской ветра… А откроешь глаза, снова справа бесконечная лазурь моря, а слева опалённые солнцем утёсы, редкие селения, богатые дачи знати среди пышных садов и виноградников…

К нему с улыбкой подошёл тонкий и гибкий Мнеф.

— Ты приказал мне, господин, напомнить тебе в пути о том рукописании, которое передал тебе Анней Серенус, — проговорил египтянин ласково-вкрадчиво. — Прикажешь прочесть его теперь же?

— Прочти, — сказал Иоахим. — Интересно, что они там ещё навыдумывали…

С родиной он порвал давно, в будущее её не верил, но с любопытством следил — поскольку позволяли дела и расстояние — за тем, что там происходило. Через два-три дня после собрания у Андроника сыщики доставили префекту вигилов послание таинственного иудея, а тот случайно в разговоре упомянул о странных учениях, возникающих в Иерусалиме. Иоахим попросил рукописание для ознакомления: у него в Тауромениуме было много всяких таких диковинок и глупостей людских…

Мнеф сейчас же принёс список и, сев по приглашению Иоахима в некотором отдалении на ковре, откашлялся в руку — он был вообще вежлив и мягок в обращении — и начал чтение. Читал он вообще хорошо, и Иоахим любил слушать его, но корявый слог писателя то и дело сбивал его с толку, и он вынужден был поправляться и улыбкой как бы просил у Иоахима извинения…

Иоахим скоро потерял нить мысли и всякий интерес. Это была все та же иерусалимская отрыжка бесплодных рассуждений неизвестно о чем и зачем. И он, думая свои думы, изредка, отрывками, точно сквозь сон, слышал учтивый голос египтянина: