Иуда и Евангелие Иисуса - [24]

6 Раскрутка Иуды: новый миф о происхождении христианства

Мысль, которую прежде всего пытались доказать издатели Евангелия Иуды — и это была одна из тех мыслей, что неизбежно всколыхнули средства массовой информации, — заключается в том, что данный документ реабилитирует Иуду Искариота после всех негативных отзывов о нем как предателе Иисуса. Марвин Мейер высказывается по этому поводу весьма красноречиво:

В отличие от евангелий Нового Завета, в Евангелии Иуды Иуда Искариот представлен совершенно положительной фигурой, образцом для тех, кто хочет быть последователем Иисуса. […] Главная суть книги — проницательность и верность Иуды как образец ученичества. В конце он исполняет волю Иисуса.[96]

Да, так он и делает; но то, чего хочет этот «Иисус», и причина, по которой он этого хочет, как подробно объясняет Мейер, совершенно не соответствует тому, что мы можем вообразить об Иисусе Матфея, Марка, Луки и Иоанна. Мейер продолжает, добавляя в картину черный фон, чтобы бриллиант нового открытия сиял еще ярче:

Однако в библейской традиции Иуда, чье имя стало ассоциироваться с иудеями и иудаизмом, часто изображался иудеем–злодеем, устроившим арест и казнь Иисуса, и таким образом библейская фигура Иуды–предателя подпитывала идеи антисемитизма. Личность Иуды в этом, рассматриваемом нами евангелии может противодействовать антисемитским тенденциям. Он делает исключительно то, о чем его просит Иисус, внимательно слушает его и остается верным ему. В Евангелии Иуды Иуда Искариот предстает самым любимым учеником Иисуса и его близким другом.[97]

Обратите внимание, как Мейер протаскивает в канонические евангелия средневековый стереотип, чтобы Евангелие Иуды выглядело положительным и политически корректным ответом на них. Ни в одном каноническом евангелии нет и намека на то, что предательство Иуды и его виновность хоть как–то связаны с тем, что он иудей. Когда Мейер использует выражение «библейская традиция», фактически имеет в виду: «традиция, которая, спустя тысячу лет после написания Библии, использовала Библию определенным способом». Как мы уже говорили, Иисус был иудеем; все апостолы были иудеями; два человека в ближайшем окружении Иисуса (один из апостолов и родной брат Иисуса) имели имя Иуда.

Но о чем Мейер совершенно здесь не упоминает, поскольку, прекрасно зная об этом, он также понимает, что обращает в прах всю идею реабилитации Иуды, — это то, что все мировоззрение гностицизма, которое было столь ярко дополнено Евангелием Иуды, по своей природе противоположно основам мировоззрения иудаизма. Иудаизм начиная с Книги Бытия и далее утверждает благость сотворенного мира и особую роль Израиля, которому предназначено быть светом мира. Гностицизм утверждает фундаментальную ущербность и порочность сотворенного мира, глупость тех, кто руководствуется Ветхим Заветом, и особый статус гностиков, которые являют собой искры света и которым предстоит быть спасенными от этого мира. В частности, согласно иудаизму, Бог Израиля — добрый и мудрый властелин и творец всего сущего, между тем как в гностицизме, Бог Израиля — некомпетентный и злобный демиург, создавший этот порочный мир. Если гностики правы, то иудаисты — нет, и наоборот.

Возможно, ожидая такой контраргумент, Мейер заявляет, будто в Евангелии Иуды фактически используются некоторые «иудейские» идеи. Но, конечно, это «гностические иудейские» идеи:

Вдобавок тайны, о которых он узнает от Иисуса, пронизаны гностическими иудейскими знаниями, и носитель этих тайн, Иисус, является учителем, рабби. Христианское Евангелие Иуды мирно уживается с иудейской идеей — конечно, альтернативной иудейской идеей — о гностической мысли, и гностическая иудейская мысль получила крещение путем погружения в христианскую гностическую мысль.[98]

Самое лучшее, что можно сказать по этому поводу, — это то, что тут мы видим лишь попытку выдать желаемое за действительное. Вполне может быть, как и предполагает ряд ведущих специалистов и как я уже писал в главе 2, что гностицизм II века, знакомый нам по библиотеке Наг–Хаммади, Евангелию Иуды и прочим источникам, в самом деле имеет некоторые специфические иудейские корни: иначе зачем было бы такому эллинистическому движению, настолько пронизанному платонизмом, постоянно ссылаться на иудейские писания, зачастую иначе их истолковывая и подгоняя под собственное мировоззрение? Социальная обстановка того времени создавала подходящий контекст, как я уже предполагал (крушение надежд после подавления восстания Бар–Кохбы); философский климат был благоприятным (Филон Александрийский за сто лет до того блестяще синтезировал традиционные иудейские верования и платоническую философию, хотя Филон никогда не мыслил как гностики). Что вполне могло произойти — так это то, что ряд иудейских мыслителей и мистиков первых двух веков, идеи которых развивались в чем–то параллельно идеям Филона, но были далеки от них, испытывали гнев и разочарование из–за несостоятельности собственной традиционной веры и крушения надежд и начали предлагать такую форму религии, при которой сохранялись отдельные внешние символы и предания древнего иудаизма, но суть ее была другой — в частности, на смену вере в доброго и мудрого Бога пришла идея его абсолютной противоположности