Иуда - [10]

Он не нашелся ничего больше сказать, высвободил свою руку, которую она удерживала с судорожной силой, и направился к двери. Мать повернула к нему лицо с напряженным, вопрошающим выражением.

— Куда ты идешь? — спросила она наконец.

Он остановился, хотел как будто подойти к ней, но потом передумал.

— Не все ли это равно? — сказал он жестким тоном. — Какое тебе до этого дело?

И он поспешно вышел из комнаты. Но, когда он затворял за собою дверь, до него донесся слабый голос матери:

— Господь да хранит тебя, сын мой!

И эти слова сильно его взволновали.

* * *

На следующий день вечером Иуда был в пустыне, У него сложилось представление, что он должен посетить то место, где произошла ночная встреча, — что там он вновь обретет себе спокойствие и мир.

Долго скитался он в тщетных поисках. Надвигалась ночь, а с нею темнота. Дул холодный ветер. Истомленный, Иуда нашел себе наконец приют в горной пещере и заснул в ней тяжелым, глубоким сном без сновидений. Последней его мыслью было полное надежды: «завтра!»

Он рано проснулся на следующее утро. Сначала он не мог понять, где он, но когда отдал себе в этом отчет, им овладело глубокое уныние. Что-то смутно говорило ему, что не сюда хотел он идти, что другая цель была у него в виду.

Он присел на землю, погруженный в тяжелые, безотрадные думы. Солнце стояло красное над горизонтом; холодные порывы ветра мчались над широкой, голой пустыней. Всю свою жизнь прожил Иуда среди этой природы; обнаженные горы Иудеи постоянно ограничивали его кругозор; а между тем ему казалось теперь, что он их видит впервые. Теперь он почувствовал, что они замыкают в себе темницу, и его стало тянуть прочь, прочь отсюда, к чему-то светлому, солнечному. Он коченел здесь, коченел до дна своей души. Зачем он пришел сюда, — ведь не это было у него на уме!

Он встал и пустился в обратный путь. Поднявшись на один из холмов, он увидал вдали светлые струи Иордана. Он остановился, устремив в эту сторону свой взор.

Там был Иоанн! Он сам удивлялся, что к мысли о нем теперь уже не примешивалась злоба. Он подумал: «Да разве к Иоанну хотел я идти?» Другая мысль налетела на него, но он поспешно оттолкнул ее, хотя и сознавал, что она снова и снова будет возвращаться и, в конце концов, одержит над ним верх.

Он медленно пошел дальше. Вдруг в его ушах прозвучало: «Я буду тебя ждать!» — он сделал движение, выражавшее тревогу, и ускорил шаги, точно хотел от чего-то спастись.

* * *

Спустя два дня он вернулся домой. Был вечер. В дверях он встретил соседку Марфу, обыкновенно присматривавшую за его матерью, когда он бывал в отлучке. Она сказала ему, что больная так ослабела, что, по всей вероятности, не доживет до утра. Он отослал ее домой и вошел к матери.

Она лежала совершенно неподвижно и, казалось, не заметила его, когда он вошел. Он подумал было, что она уже умерла, и эта мысль вызвала в нем внезапное раскаяние; ему казалось, что он хотел сказать ей что-то перед ее кончиной, и что теперь, когда он явился слишком поздно, это будет вечно лежать тяжестью на его душе. Он наклонился и прислушался к ее груди; она еще дышала, совсем слабо, но правильно и ровно.

Иуда сел возле ее постели и стал ждать. Он спрашивал себя, что же это он хотел сказать ей. Теперь он не мог этого вспомнить.

Пурпурный отблеск заката проник в окно, сначала ярко осветил умирающую, потом медленно стал подниматься, скользнул над головой Иуды, побледнел и погас. Птичка, певшая на дереве перед домом, умолкла; сделалось так тихо, что он мог слышать дыхание матери, становившееся все слабей и слабей. Тогда снова на него напал страх, что она умрет, прежде чем он успеет поговорить с ней; он осторожно тронул ее за руку и шепотом произнес:

— Мать!

Судорога пробежала по ее телу; она попробовала поднять руку, но не могла, зашевелила губами, но из них не вышло ни звука, и лицо ее приняло испуганное, молящее о помощи, выражение.

— Мать! — повторил он громче и наклонился к ней.

— Это ты, Иуда? — сказала она так тихо, что он скорей угадал, чем расслышал ее слова.

— Да, это я! — ответил он. — Как ты себя чувствуешь, мать?

Она подняла веки, потом опять их закрыла, и рот ее болезненно передернулся.

— Недавно пред моими глазами точно что-то блеснуло, — это было солнце?

— Да, — ответил он.

— Мне снилось, что ко мне вернулось зрение и что мне доведется еще раз увидеть все, и свет и все, прежде чем умереть. Но теперь опять стало темно.

— Солнце зашло теперь, мать; поэтому и стало темно.

Она покачала головой, как бы показывая этим, что он не понял ее, вздохнула и снова сделалась безмолвна и недвижима.

Но Иуда думал с тоской: «Что это я хотел сказать ей? Боже мой, она умирает, а я не могу этого вспомнить!»

Прошло несколько минут; и вот на нее нашла внезапная тревога; руки ее стали перебирать одеяло, и она прошептала:

— Иуда! Где ты?

— Я здесь, мать, что тебе?

— Ближе! — шептала она: — Подойди поближе!

Он нагнулся к ней, приникнув ухом к ее губам.

Тогда она заговорила, сначала совсем тихо и невнятно, так что первых слов он не мог уловить, но затем более сильным и внятным голосом:

— Но это был не он, Иуда, — это, наверно, был Божий человек, святой человек, но это был не он. Но близко время, Ииуда, он сказал это, и я почувствовала, что он говорит правду, близко время, когда исполнится Господне обетование, когда Господь вспомнит о своем народе. Тогда придет Он, Мессия, Он будет крестить Духом Святым и огнем, Он — Мессия! Но мне не придется увидеть Его! Горе мне, что я должна умереть, не сподобившись видеть Его!