Итоги, 2012 № 16 - [22]

Тринадцать лет я оставался в науке, занялся криминологией и социологией уголовного права. Потом возник идейный конфликт с новой дирекцией, дальше — как у Жванецкого: «Мы разошлись, причем я побежал». Точнее, побежали мы вместе, но в разные стороны: не уцелела и дирекция.

Я ушел в Институт усовершенствования работников юстиции. Директор института, мой приятель Лева Халдеев, специально для меня открыл лабораторию. Я там проработал три счастливых года, по-прежнему много преподавал, провел интересные исследования. В концепции судебной реформы 1991 года на них есть ссылки. Тем не менее почувствовал, что стал немножко закисать, и в 47 лет ушел в адвокатуру.

В 1985 году намечался «погром» московской адвокатуры. Эта расправа получила название «каратаевщина» по имени следователя Владимира Каратаева, руководившего специально созданной следственной группой.

— Был политический заказ?

— Была широкая антикоррупционная кампания плюс классовая ненависть. Все это легло на благодатную почву неприязненного отношения государства к адвокатуре. Ведь у немалого числа адвокатов было все, что тогда было можно иметь: кооперативные квартиры, дачи, машины. При этом существовала жесткая уравнительная тарифная сетка: и мэтр, работавший не покладая рук по сложному объемному делу, и вчерашний стажер, курировавший в этом деле единственный эпизод, получали по 15 рублей в сутки.

Конечно, все знали, что уравнительная директива нарушалась и адвокаты в больших делах получали деньги помимо кассы. На гребне антикоррупционной кампании были изъяты карточки около пятидесяти ведущих адвокатов Москвы, получавших деньги не по инструкции Минюста, сфабриковано несколько дел. Руководители московской областной адвокатуры пригласили меня поучаствовать в процессе, и дебют оказался удачным. Процесс сделали закрытым, причем незаконно: штамп «секретно» стоял на несекретном документе. Мне надо было его открыть, чтобы вынудить суд не фальсифицировать протокол заседания. Пришлось прибегнуть к разного рода ухищрениям: представлять себя «особой, приближенной к императору», всячески имитировать наличие диктофона. Процесс в конце концов открыли, и протокол судебного заседания лег на стол завотделом ЦК КПСС Анатолию Ивановичу Лукьянову, он атаку на адвокатуру остановил. Так что своей нынешней карьерой я во многом обязан тому, что в самом начале защитил адвокатское сообщество.

— И тут же приняли участие в знаменитом «хлопковом деле»?

— «Хлопковое дело» состояло из многих процессов, я участвовал в нескольких. В частности, защищал Худайбердыева — единственного председателя Совета министров союзной республики, посаженного на скамью подсудимых. Напомню, после смерти первого секретаря ЦК Компартии Узбекистана Рашидова развернулась мощная разоблачительная кампания, арестовали всю узбекскую верхушку. Худайбердыева, кстати, затем освободили.

В деле Минхлопкопрома я защищал директора хлопкозавода, который свою вину признавал. На скамье подсудимых тогда сидели все члены коллегии Минхлопкопрома — разные люди по характерам, биографии, жизненному пути. Я тогда в своей речи заявил: главное преступление было совершено не в Узбекистане, а в Москве, на XXV съезде КПСС, когда руководитель республики брал на себя нереальные обязательства. Когда преступность становится массовой, вовлекая самых разных людей, то виновата система, атмосфера хозяйственного абсурда, заставлявшая приписывать. Моему подзащитному дали минимальный срок: 7 лет.

Помню, на этом процессе ко мне подошел один из обвиняемых, пожилой человек, полный кавалер ордена Cлавы. Говорит: «Я послушал вашу речь. Какое последнее слово вы мне посоветуете?» Я — ему: «Скажите всего одну фразу: «Я прошел всю войну рядовым и не боялся, а сейчас боюсь: я боюсь умереть в тюрьме». Ему дали восемь лет условно — неслыханный для того времени приговор.

Судебной коллегии было предписано вынести смертный приговор узбекскому министру хлопкоочистительной промышленности Усманову. Его сделали крайним по припискам, уведя от ответственности ЦК КПСС. Министра расстреляли. Это был последний смертный приговор по экономическим преступлениям, приведенный в исполнение.

— Вы сказали, что нередко приходилось защищать и откровенных мерзавцев. Может ли адвокат отказаться от защиты?

— Адвокат, который говорит, что я не стану защищать этого человека, потому что мне отвратительно его преступление, пусть меняет профессию. Кодекс профессиональной этики гласит: мы не можем признавать вину подзащитного, пока тот сам ее не признал, и всегда отстаиваем его позицию. Да, защищать субъектов, которых общественное мнение считает заведомыми злодеями, чрезвычайно тяжко, люди нередко отождествляют защитника с обвиняемым.

Например, молодому адвокату Плиеву, защищавшему участника захвата школы в Беслане, пришлось уехать из Осетии, мы его приняли в московскую адвокатуру. Израильскому адвокату, который защищал Ивана Демьянюка, вообще кислотой в лицо плеснули. Но такова уж наша доля.

В уголовном деле право на защиту имеет каждый человек, в гражданских делах обязательных защит нет. В этой сфере я веду единственную категорию дел: о защите чести, достоинства и деловой репутации. Соответственно в таких процессах представляю людей, у которых в моих глазах действительно есть положительная репутация.