Итальяшка - [27]

Ее это устраивает, сказала она, а когда и священник не нашел что возразить, подала ему руку и пригласила Отто на рюмочку крепкого в «Лилию». Но Отто решительно замотал головой — нет уж, покуда покойник в землю не лег, никому из родни нечего в трактире делать, сказал он, да и чтобы баба при всем честном народе его угощала, он никак допустить не может, что люди-то скажут, но, если она уважение ему оказать хочет, пусть к нему зайдет, у него и выпьют, старая Паула рада будет с ней поболтать, для нее как-никак развлечение, а с рытьем могилы и подождать можно.

Паула, в свои девяносто один год самая древняя старуха в деревне, нахохлившись, сидела за столом в низенькой горнице. Хотя полдень только-только миновал, света от двух подслеповатых окошек в комнате почти не было. На столе валялись хлебные крошки и корки сыра, на скамье горка грязного белья, носки брошены на полу возле стула. Только ей пусть ничего не рассказывает, буркнула старуха, словно очнувшись от дремы, своим скрипучим голосом. Отто, разливая в две рюмки самогон из темно-зеленой бутыли, несколько раз повторил, обращаясь к старухе, что это Ольга, дочка учителя, но Паула твердила свое: только ей пусть ничего не рассказывает. Итальяшки нашим в спину стреляли, когда война уже кончилась, заявила она, итальяшки войну лишь после того выиграли, как наши, по приказу кайзера, оружие сложили, всякому ребенку известно, что это измена была, предательство, и только молодежи нынешней на это начхать.

Ольга искоса смотрела на поблескивающую струйку слюны, свисающую со старческих губ, потом рывком повернулась к старухе вся, стараясь прямо и без страха взглянуть ей в глаза, в это трухлявое, как прошлогоднее яблоко, лицо, сморщившееся вокруг шамкающего, беззубого рта, в котором только снизу, над белыми клочьями то ли плохо, то ли давно выбритой щетины, сиротливыми пеньками торчали три резца.

Да, песчаный грунт у них на погосте и вправду, можно считать, диковина, заметил Отто. Вот прошлой осенью только пришлось ему могилу Майера Лойса раскапывать, бобыля-старикашки, которого он сам же еще в пятидесятые годы в землю положил, так он, можно считать, целехонький был, и костяк тебе тут, и зубы, и волосы. В первый миг человек все гораздо больнее чувствует, вздорным голосом перебила его старуха, и удар от пули, и огонь от выстрела, что они, дурнее других были, мальчишки наши, чтобы ни с того ни с сего боль чувствовать, кабы им ничего не сделали.

Когда-то давно, вспомнилось Ольге, она смотрела в свинарнике на чавкающих хрюшек, в носу до сих пор острая вонь свиного помета, скотской мочи, а еще кислое перегарное дыхание Отто и потный дух его изнуренного работой тела. С ней всегда так: прошлое она либо чувствует как наяву, либо его словно вовсе не существует.

Зрение у нее еще хоть куда, на ноги свои цельный день смотреть может, пробурчала старуха, а больше ей все равно делать нечего.

— Она меня совсем не помнит, — сказала Ольга. — Даже не узнает.

— Все одно по большей-то части все ерунда, — проскрипела старуха и, когда Ольга встала, протянув ей руку, посмотрела на нее неожиданно ясным взглядом, руку, впрочем, в упор не замечая. Так, не попрощавшись, Ольга и направилась к двери.

Дома, в горнице, сторожиха тем временем налила стаканы и стопки очередным молебщикам. Когда Ольга вошла, она, до бровей укутавшись в платок, расположилась точно на том самом месте, где накануне вечером сидела Ольга, а за столом, где вчера Филлингер Карл беседовал с Унтерталлингаром насчет трактора и схороненных денег, теперь горбился над своей стопкой шнапса Лакнер Фридль. Ольга направилась к нему, завидев ее, Фридль неторопливо поднялся в своих войлочных, из домашней овечьей шерсти, штанах, протянул руку. Ладонь у него оказалась маленькая, но жесткая, мозолистая, в углу рта почему-то вспухла шишка, края губ обметаны черным ободком. При виде его беспомощной, смущенной улыбки Ольга догадалась, что во рту у него жевательный табак, а еще успела подумать, что ему обязательно надо снова начать рисовать, хотя бы попробовать, пусть свиней своих рисует, а может, опять раздавленного крота или свою Анну на кухне за готовкой, да и в постели. Вместо того чтобы идти в мертвецкую, она присела за стол, где в толстой зеленой кофте, прислонясь спиной к стене, замерла в неподвижности отцовская сожительница.

— Флориан там? — спросила Ольга, указывая на дверь.

Женщина вздрогнула, словно кто-то внезапно шлепнул ее по лицу пыльной тряпкой, кивнула, но не вскочила, из горницы не вышла — осталась сидеть, скрестив руки на груди и тупо уставясь перед собой. Со стороны Ольга видела лишь ее округлый профиль, рыхлые очертания лица платком будто перетянуты, пуговичка носа едва выступает, на выпуклом лбу завитком топорщатся прихваченные платком волосы. В деревне ее звали «учителевой Марией».

Тишина стояла жуткая: ни слова не говорил Лакнер, ни звука не доносилось из мертвецкой, вообще ниоткуда ничего. Лакнер, выпив свою стопку, снова сел и уставился на дверь мертвецкой. Только тут Ольга заметила, что свою зеленовато-коричневую фетровую шляпу, старую, захватанную, насквозь просоленную потом, он положил рядом с собой на скамью, выставив всем на обозрение приличных размеров лысину.