Ита Гайне - [28]

– Я думаю, – произнесла Эстер своим густым, неприятным голосом, – что это пройдет. Ночью ему, кажется, было гораздо хуже. Только жар его меня беспокоит. Посмотрите-ка.

Ита притронулась к его лбу рукой и сейчас же поцеловала его

– Он горит, – ответила Гайне, – и совсем посинел. Боже мой, хоть бы Михель был у меня под рукой. Вот что, милая Эстер, лучше всего будет отдать его в больницу. Как вы думаете? Там и другой присмотр будет за ним, не правда ли? Конечно, если бы у вас не было своих детей.

– Это верно, и я рада, что вы сами поняли. Я боюсь. Нужно сейчас же поехать с ним. Вы взяли с собой денег?

– Взяла, Эстер. Но в больнице его ведь нельзя одного оставить. Если бы, милая Эстер, вы были так добры…

Эстер села и подозрительно посмотрела на нее

– Да, да, добры, – подтвердила Гайне. – Только доброта теперь ваша нужна. Ребенок ведь к вам привык, теперь вы ему мать, а не я. Верьте, я бы с радостью, что я говорю с радостью, со счастьем, с благодарностью осталась с ним в больнице, но он ведь меня не захочет признать. Я все хорошо знаю; знаю, что у вас муж есть, дети, хозяйство, но я заплачу вам, Эстер, одного шага вашего я даром не попрошу. Вы должны остаться с ним в больнице.

– Этого, Ита, я не могу сделать. Хоть какие деньги давайте, я откажусь. У меня, Ита, муж, который тяжело работает. У меня дети. Нет, Ита, вот этого я уже не могу сделать.

– Но я ведь прошу, Эстер, я умоляю. Я только умоляю, Эстер, и ничего больше. Имею ли я право требовать? Вы ведь, Эстер, не можете быть недовольны мной. Чего я для вас ни делала. Я о вас, Эстер, больше, чем о себе заботилась. Вы можете подтвердить сами, как я к вам относилась. Прошу вас – не меня, так его пожалейте.

Ита продолжала умолять ее и плакала, и льстила, но та все отговаривалась, ссылаясь на семью свою. Незаметно Эстер стала разгорячаться и, не вытерпев, наконец, принялась ругаться.

– Если вы несчастны, – кричала она, – то не нужно было отдавать своего мальчика такой счастливой женщине, какой я была до знакомства с вами. Вы нарочно отдали его мне, чтобы расстроить мою счастливую жизнь. Я это отлично поняла с первого же раза, когда вас увидела. Тогда я еще сказала себе, что эта женщина принесет мни несчастье.

Ита не спорила и только с жаром увещевала, взывая к ее добрым чувствам.

Но та не унималась и укоряла ее уже в другом пороке.

– С другими не испытываешь такого мучения, как с вами, – жалила она. – Ребенок заболел, и никто из этого не делает шума. Вы милая, не первое лицо в городе, не забывайте об этом. Вы только всего на всего кормилица, и ничего больше… Идите и поучитесь еще, как нужно жить. Ступайте, и посмотрите, как относятся такие, как вы, к болезни и смерти своих детей. Звука не слышно, вздоха не слышно. Здесь умирают десятками, и не слышно такого шума, как вы делаете из-за одного. Умирают тихо, хоронят тихо, и всякий занимается своими делами. Вот оно как должно быть. Разве ваши дети – тоже дети? Их в шутку можно назвать детьми. Подумайте только, зачем бы они выросли? Кому они нужны? Вы любите своего ребенка; все любят, но не сходят из-за этого с ума. Ступайте с ним в больницу, а меня оставьте в покое.

Однако, она уже не говорила прежним непреклонным тоном, а когда на шум вошла соседка и, узнав в чем дело, стала на сторону Гайне, то женщины помирились, а несколько лишних льстивых слов Иты совсем уладили дело. Эстер согласилась, наконец, остаться с мальчиком в больнице и начала собираться.

Когда они вышли, был уже полдень. Эстер, пройдя квартал, объявила себя уставшей и потребовала, чтобы наняли дрожки. Гайне не возражала, и через несколько минут они уже катились по окраине, подымая большое облако пыли… При въезде в город Ита вдруг заметила Михеля, который стоял у ворот плохенького дома и разговаривал с какой-то женщиной.

У нее сжалось сердце, но, преодолев себя, она позвала его. Он подошел и, узнав в чем дело, хотел было уйти, но Гайне так убедительно просила его поехать с ней, что он согласился и, махнув женщине рукой, сел рядом.

В больнице их немедленно приняли, и когда врач осмотрел мальчика, то покачал головой и приказал немедленно перенести его в инфекционное отделение.

Ита похолодела, поняв по лицу доктора, что болезнь нешуточная. Однако этого ей было недостаточно, и робким голосом она спросила у врача, что он думает о состоянии ребенка. Тот махнул рукой и произнес слово: «круп». Михель, заложив руки за спиной, на цыпочках ходил взад и вперед по комнате и с любопытством прислушивался ко всему, что говорили здесь.

Положение мальчика не трогало его, но так как ему рисовалась приятная перспектива взять у Иты деньги, то ради нее он делал вид, что вникает во все и опечален.

– Слышишь, Михель, – прошептала она ему, боясь говорить здесь громко, – у мальчика круп. Пропал наш ребенок.

В ее глазах стояли слезы отчаяния, и теперь, глядя на Михеля, она искала в нем опоры, искала утешения, чтобы не чувствовать на себе одной всей тяжести горя.

Михель посмотрел на нее, на миг растрогался и пробормотал:

– Что же делать, Ита, что делать?

Гайне при звуке этого мягкого голоса задрожала от волнения, и только почтение и страх к месту удержали ее от рыданий. Она еще постояла подле нею, ожидая, не скажет ли он чего-нибудь, но так как Михель молчал, то пошла проститься с ребенком и отдала Эстер два рубля за доброту. Она долго стояла в длинном каменном коридоре больницы, мрачном, как ее душа, следила за Эстер, пока та не скрылась, и посылала ей вдогонку слова благодарности и благословения, не замечая, как слезы текли из ее глаз.