История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 10 - [10]

– За десять гиней вы с ней поужинаете.

Это объяснение мне кажется весьма благородным с его стороны, но я не собираюсь из-за этого нарушить слово, данное красотке. Я направился к ней, и когда она увидела, что я принес ей полсотни, она заказала элегантный ужин, затем я провел в ее объятиях ночь, настолько приятную, что она развеяла всю мою печаль. Когда я вручил ей ее пятьдесят гиней, перед тем, как ее покинуть, она сказала, что будет давать мне ужин за шесть гиней всякий раз, когда у меня возникнет желание. Сочтя это весьма благородным, я пообещал приходить к ней очень часто.

Назавтра я получил по пени-почте короткое письмо на плохом итальянском от человека, который подписался «Ваш крестник Датури». Он сидел в тюрьме за долги и просил у меня милостыни в несколько шиллингов на еду. Мне было нечего делать; слово «крестник» вызвало мое любопытство, я взял фиакр и направился в тюрьму, чтобы увидеть этого крестника Датури, чье имя не вызывало у меня никаких ассоциаций. Я вижу красивого малого двадцати лет, который мне незнаком. Я показываю ему его письмо; он просит у меня извинения, достает из кармана свое свидетельство о рождении, я вижу его имя, свое как кума его отца, имя его матери, приход Венеции, в котором он родился, и ничего не могу вспомнить. Он берется напомнить мне все, если я готов его выслушать, потому что его мать говорила ему обо мне сотню раз, рассказывая, как она со мной познакомилась, и выражая надежду, что как-нибудь он встретит меня в Европе. Во время его рассказа я все вспомнил, и даже то, на что он не мог и надеяться, так как он не слышал этого от своей матери. Этот молодой человек, которого я на основании свидетельства о рождении принимал за сына Датури, который был комедиантом, был, возможно, моим сыном. Он приехал в Лондон с труппой акробатов, играя роль «пальяццо»[1], он поссорился с труппой, его исключили, он задолжал десять фунтов и был помещен в тюрьму. После его рассказа, никак не просвещая его относительно обстоятельств его рождения, я его освободил из тюрьмы и сказал приходить каждое утро ко мне получать два шиллинга на жизнь.

Восемь дней спустя после этого доброго деяния я обнаружил у себя скверную болезнь в тяжелой форме, которую уже имел три раза и от которой излечивался с помощью ртути и моего хорошего здоровья. В эти восемь дней я провел три ночи с фатальной англичанкой г-на Хенау, которую я бы и не узнал, если бы Гудар не отвел меня к Сартори. Эта болезнь, которую в приличном обществе не принято называть, причинила мне, кстати, большие неприятности, то есть проявилась в дурных обстоятельствах, потому что она никак не может быть кстати. Я собирался предпринять морское путешествие, чтобы пересечь весь Атлантический океан, и хотя Венера родилась от этого элемента, воздух ее родной среды совершенно не годится для ее венерических воздействий. Я подумал и решил обратиться к великому лондонскому знатоку. Я был уверен, что в шесть недель восстановлю свое здоровье и приеду в Португалию, будучи в состоянии за себя платить. Я выхожу, но не иду, как делал неоднократно с начала моего паломничества в этот мир, расспрашивать, как делают и все дураки, англичанку, которая меня заразила, а иду к знающему хирургу, чтобы заключить с ним соглашение и запереться у него. Для этого я собираю чемоданы, как если бы я собрался в путешествие, чтобы покинуть Англию, с той единственно разницей, что отправляю, через моего негра, все мое белье прачке, которая живет в шести милях от Лондона и у которой самая лучшая стирка.

Тем утром, когда я собрался покинуть дом мистрис Мерсье, чтобы поселиться у хирурга, мне передают письмо, принесенное курьером. Я вскрываю его и вижу подпись Лейг, он пишет мне то, что я здесь скопировал с оригинала и представляю вашему взору:

«Обменный вексель, что вы мне дали, – поддельный, верните мне 520 фунтов стерлингов, что я вам дал, и если тот, кто вас обманул, их не вернет, велите его арестовать. Пожалуйста, прошу вас не забыть приказать арестовать его завтра же. Не теряйте времени, потому что речь идет о вашей жизни».

Я иду к барону Хенау с намерением прострелить ему лоб, если он не даст мне сразу денег, либо держать его до тех пор, пока его не арестуют. Я прихожу в его дом, поднимаюсь, и хозяйка мне говорит, что уже четыре дня, как он уехал в Лиссабон.

Этот барон – это тот ливонец, который был повешен в Лиссабоне четыре месяца спустя. Я узнал об этом в Риге два месяца спустя после его несчастья. Я говорю об этом теперь, потому что боюсь забыть, когда мой читатель вместе со мной будет в Риге в начале октября этого года.

Когда я узнал о его отъезде, я увидел, что должен что-то немедленно предпринять. У меня было только десять-двенадцать гиней, этого было недостаточно. Я пошел к еврею Тревесу, венецианцу, которому я был рекомендован венецианским банкиром графом Алгароти и к которому ни за чем никогда не обращался. Я не думал ни о Босанке, ни о Вантеке, ни о Сальвадоре, потому что они могли бы знать о моем деле. Я пошел к Тревесу, у которого не было никаких дел с этими большими банкирами, и попросил его сразу учесть вексель, который я написал на имя самого графа Альгароти, на ничтожную сумму в сто венецианских цехинов, и написал ему письмо-извещение г-ну Альгароти взять оплату у г-на Дандоло, своего родственника, который рекомендовал меня ему. Еврей оплатил мне сразу письмо звонкой монетой, и я пошел к себе, охваченный смертельной лихорадкой. Лейг мне дал двадцать четыре часа, и благородный англичанин не мог нарушить слово; но натура не позволяла мне бежать. Я не хотел терять мое белье, ни три штуки драпа, отданных на пошивку одежды моему портному. Я вызвал Жарбе в свою комнату и спросил, что он предпочтет: я дарю ему сразу двадцать гиней и отпускаю его, либо он останется у меня на службе, пообещав выехать из Лондона в течение восьми дней, чтобы встретиться со мной в том месте, которое я ему напишу и где остановлюсь, чтобы дождаться его.