История Жака Казановы де Сейнгальт. Том 1 - [70]

Обед у дона Антонио был великолепный, но я был мечтателем и находился в плохом настроении, потому что его жена на меня косо посматривала. Я неоднократно замечал, что, поглядев на мое платье, она что-то говорила на ухо своему соседу. Есть ситуации в жизни, к которым я никогда не мог приспособиться. Так, в самой блестящей компании может встретиться один человек, который разглядывает и разбирает меня; мое настроение при этом портится, и я глупею. Это мой недостаток. Дон Лелио Караффа мне предлагал большое жалование, если бы я захотел остаться с его племянником герцогом Маталоне, которому было тогда десять лет, чтобы направить его обучение. Я поблагодарил его, прося быть моим истинным благодетелем и дать мне рекомендательное письмо для Рима. Этот сеньор послал мне на следующий день два, одно из которых было на имя кардинала Аквавива, другое – отцу Горди, очень влиятельному падре.

Вскоре я решил уехать, увидев, что обязательно хотят предоставить мне честь поцеловать руку королевы. Было очевидно, что, отвечая на ее вопросы, я должен был бы рассказать, что я только что покинул Марторано, и рассказать о несчастном епископате, который получился в результате ее вмешательства в судьбу этого доброго францисканца. Кроме того, эта принцесса знала мою мать, и нет причин, что помешали бы ей сказать, что она в Дрездене, и дон Антонио был бы скандализован, а моя родословная стала бы смешной. Я понимал неизбежные и неприятные последствия общих предрассудков, я бы полностью оскандалился; поэтому я счел момент подходящим, чтобы откланяться.

Дон Антонио подарил мне часы в черепаховом футляре, инкрустированные золотом, и дал мне письмо к дону Гаспаро Вивальди, которого назвал своим лучшим другом. Дон Дженнаро дал мне шестьдесят дукатов, а его сын просил меня писать ему и поклялся в вечной дружбе. Они провожали меня до экипажа, в котором я занял последнее место; все плакали, как и я.

Судьба, начиная с моей высадки в Кьодже и до Неаполя, меня преследовала с позором. Только в Неаполе я начал дышать, и Неаполь всегда был для меня благоприятен, как будет видно далее в этих мемуарах. Я оказался в Портичи в ужасном положении, когда мой ум стал обесцениваться и от этого не находилось никакого лечения. Невозможно было его восстановить. Это было разочарование, которое не оставляло шансов. Епископ Марторано со своим письмом к дону Дженнаро мне компенсировал все то зло, которое он мне причинил. Я написал ему уже из Рима.

Захваченный красотой улицы Толедо, осушив слезы, я посматривал на лица моих трех спутников по выезде из ворот большого города. У мужчины лет сорока – пятидесяти, сидящего рядом со мной, было приятное и озабоченное лицо. Две женщины, расположившиеся на задних сидениях, были молоды и красивы, их одежда была очень чиста, вид простой и в то же время благородный. Мы в полном молчании прибыли в Аверсу, когда возчик сообщил нам, что он остановится только, чтобы напоить своих мулов, и что мы не сходим. К вечеру мы остановились в Капуе.

Невероятно! Я за весь день ни разу не открыл рта, слушая с удовольствием жаргон мужчины, который был неаполитанец, и прекрасный язык двух сестер, которые были римлянками. Первый раз в жизни мне пришлось провести пять часов в молчании, находясь напротив двух очаровательных девушек или женщин. В Капуе, не спрашивая нас, нам предоставили комнату с двумя кроватями. Мой сосед сказал, глядя на меня:

– Я буду иметь честь спать с господином аббатом.

– Я оставляю вам право, монсиньор, располагаться по-другому, – ответил я ему холодным тоном. Этот ответ вызвал улыбку у той, которую я находил более красивой. Это было добрым предзнаменованием. За ужином мы были впятером, потому что обычно, когда возчик, по соглашению, кормит своих пассажиров, он ест вместе с ними. В нейтральных застольных разговорах я проявил благопристойность и знание света. Это вызвало интерес ко мне. После ужина я спустился, чтобы выяснить у возчика, кто эти три персоны. Мужчина, по его словам, был адвокат, а одна из двух сестер его жена, но он не знал, которая.

Я проявил вежливость и предоставил дамам возможность ложиться первыми, а сам поднялся и вышел. Я вернулся, когда меня позвали выпить кофе. Я поблагодарил, и самая любезная предложила мне этот прекрасный ежедневный подарок. Пришел брадобрей и, побрив адвоката, предложил также и мне, с видом, который мне не понравился, ту же услугу. Я ответил, что не нуждаюсь в нем, а он сказал, что борода – это неряшество, и ушел. Прежде, чем мы сели в экипаж, адвокат сказал, что почти все брадобреи наглецы.

– Надо, однако, понять, – сказала красавица, – действительно ли борода неряшество.

– Это так, ответил адвокат, потому что она – выделение организма.

– Это может быть, сказал я, но это не выглядит как таковое; называть волосы выделениями организма, который, наоборот, их питает, и в которых мы восхищаемся их красотой и длиной?

– Таким образом, продолжила дама, брадобрей – дурак.

– Но все-таки, есть у меня борода?

– Я думаю, да.

– Тогда я начну в Риме бриться. Это первый раз я получаю такой ответ.

– Моя дорогая жена, – сказал адвокат, – ты должна была промолчать, потому что, возможно, аббат направляется в Рим, чтобы стать капуцином.