История зарубежной литературы XIX века. Романтизм - [44]

Образ Клода Фролло, несомненно, связан с этой традицией.

«И тогда его обуяли страшные мысли. Он прозрел свою душу и содрогнулся. Он вспомнил об этой несчастной девушке, погубившей его и им погубленной. Он смятенно оглянулся на тот двойной извилистый путь, которым рок предопределил пройти их судьбам до перекрестка, где они безжалостно столкнулись и разбились друг о друга. Он думал о безумии вечных обетов, о тщете целомудрия, науки, веры, добродетели, о ненужности бога. Он с упоением предавался этим отвратительным мыслям и, по мере того как глубже в них погружался, чувствовал, что грудь его разрывает сатанинский смех.

И когда он, исследуя, таким образом, свою душу, понял, какое обширное место в ней было уготовано природой страстям, он усмехнулся с еще большей горечью. Он разворошил всю таившуюся в глубинах своего сердца ненависть, всю злобу, и беспристрастным оком врача, исследующего больного, убедился в том, что эта ненависть и эта злоба были не чем иным, как искаженной любовью, что любовь, этот родник всех человеческих добродетелей, в душе священника перевоплощается в нечто чудовищное и что человек, созданный так, как он, сделавшись священником, становится демоном. Тогда он разразился жутким смехом и вдруг побледнел; он вгляделся в самую мрачную сторону своей роковой страсти, этой разъедающей, ядовитой, полной ненависти, неукротимой страсти, приведшей цыганку к виселице, его – к аду; она приговорена, он проклят».

В Клоде Фролло, несомненно, есть нечто от похотливого и отвратительного героя Курье. Однако Гюго увидел в своем монахе не только преступника, но и трагедию преступления, трагедию веры, исторический катаклизм, прошедший через сознание ученого аскета и обнаживший гибель целой цивилизации. Это прежде всего философ, оторвавшийся от общепризнанной лжи, но не пришедший к истине.

Жизнь, потраченная на убиение плоти, на тяжкий научный труд, привела к пустоте. Клод Фролло служил богу, которого нет, уничтожал себя ради слов, лишенных смысла. Истина оказалась в чем-то другом. Распались путы, сковывавшие его сознание. Бог перестал быть мерой всех вещей. Исчезла догма, а вместе с догмой все, сдерживавшее личное, эгоистическое, звериное начало. С необычайной прозорливостью Гюго угадал некоторые аспекты Возрождения, этой великой ломки средневекового мировоззрения. Мерой всех вещей стал человек. Эта новая, «гуманистическая», «человеческая» культура, отвергшая волю божества и принуждение религии, выпустила на свободу человека. Она создала новые нравственные идеалы и новых героев, но расцвет личного начала породил и индивидуализм, и произвол в определении нравственных норм. Мораль теперь понимается как ложь и как насилие над личностью. Великое освободительное движение в известных исторических условиях приводило к нравственному нигилизму, к макиавеллизму, окрасившему не только практическую политику мелких итальянских тиранов, но и тенденции современной философской мысли, к необузданному культу наслаждений, к общественному индифферентизму. Если целомудрие бесполезно, а наслаждение ненаказуемо, то всякое желание должно быть удовлетворено и всякое лишение кажется оскорблением личности.

Эта нравственная проблема и соответствующая ей психология были известны французской литературе еще в XVIII веке. Ведь Просвещение было как бы новым Возрождением, вступившим в схватку с католической реакцией и в известном смысле повторившим работу первых гуманистов. Просветители и сами чувствовали свою связь с Возрождением и нередко говорили об этом. Так же, как прежде, свержение старых богов и в XVIII веке в известных случаях и при известных условиях открывало путь индивидуализму и эгоистической морали, с которой боролись сами просветители и которую разоблачали многие писатели до революции и после нее. Несомненно, эта полемическая традиция помогла Гюго осмыслить свой материал и создать на основе сложных философских идей образ своего героя. Несомненно, что он рассматривал его в свете недавнего политического опыта Французской революции. Ведь XV век тоже был своего рода «революцией», в грозе и буре создавшей новую Францию, хаосом, среди которого стала пробиваться идея новой справедливости.

В 1823 году, когда революция казалась Гюго торжеством разрушительных стихий в большей степени, чем созидательным трудом возникающей нации, он дал характеристику современного исторического момента: «Тогда стоят лицом к лицу добро и зло, жизнь и смерть, бытие и небытие, и люди мечутся между ними, как будто им дано право выбора. Деятельность общества не является деятельностью, это слабый и в то же время судорожный трепет, подобный предсмертным содроганиям. Развитие человеческого ума останавливается, начинается его революция. Река не оплодотворяет, она губит; светоч не освещает, он сжигает; мысль, воля, свобода, эти божественные способности, дарованные божественным всемогуществом человеческому обществу, уступают место гордости, возмущению, индивидуальному инстинкту. На смену общественной предусмотрительности приходит глубокая звериная слепота, которой не дано видеть приближение смерти… Действительно, в скором времени бунт членов разрывает тело, а вслед за тем наступает разложение трупа. Борьба мимолетных интересов заменяет согласие вечных верований. Нечто скотское пробуждается в человеке и соединяется с его падшей душой». Но если в 1823 году Гюго оплакивал «заблуждения» свободных мыслителей и революционеров, то в 1830 году он видел в революции великое возрождение, и образ Клода Фролло оказался не оправданием феодально-католической догмы, но борьбой с ней.