История волков - [62]

Лили не была дурой, какой казалась. Но, возможно, вы это и так знали.

Одно время я подумывала переехать в Калифорнию. Вы ведь оттуда, да? Мне хотелось увидеть там мамонтовые деревья. Мне хотелось почувствовать себя крошечной рядом с этими огромными деревьями, навсегда изменить свои представления о масштабе вещей. Я слышала, эти деревья так вот воздействуют на людей. Но Миннеаполис оказался более доступным. И здешние деревья очень похожи на те, что растут в Лус-Ривер, хотя их тут значительно меньше.

Я никогда не была во Флориде. Думаю, если бы мне пришлось как-нибудь зайти к вам в магазин, я бы непременно купила кресло-качалку с высокой спинкой на гнутых дубовых полозьях. Судя по картинке на вашем сайте, оно довольно удобное. И не выглядит хламом. Я читала в Сети отзывы о вас: что вам не следовало бы жить в их городе. И что, если в ваш магазин зайдет девочка, и т. д. Может быть, у них есть все основания так говорить, но, по мне, так вам следует знать вот что: я уверена, что вы ни в чем не виноваты. И считаю, что кто-то должен вам это сказать, и если этого еще никто не сказал, то вот я вам это говорю.

Искренне ваша, Мэтти Ферстон».

Рассвет – бесплатный билет. Мне так всегда казалось. Часы между четырьмя и семью утра принадлежат стайке суетливых птичек и, может быть, последней эскадрилье голодных комаров. В Миннеаполисе в этот период движение на шоссе становилось интенсивнее и шумнее, и в конце концов световая полоска прорывалась сквозь шторы и плясала у меня на шее. Вот когда я откладывала книги и статьи. Ровно в семь я вылезала из кровати, кипятила воду на плите, потом заваривала кофе себе и Энн. В ванной я натягивала колготки. Высовывала язык и чистила его, а девушка в зеркале, не таясь, корчила мне рожи. Глаза у нее были красные.

Тем утром часы в коттедже Гарднеров показали семь, потом полвосьмого, но никто даже не пошевелился. Наверное, я удивилась, но лишь потому, что, по моим представлениям, семья Гарднеров обычно вставала рано. Лежа на кушетке рядом с Патрой, я наблюдала, как постепенно начала серебриться вода в озере, как потом в ней отражались блики восходящего солнца. Гагара села на воду у дальнего берега и огляделась. Мимо с ворчливым тарахтеньем проплыла моторка, а когда за ней промчалась другая, помню, как мне захотелось затормозить утро, натянуть поводья. Мне захотелось, чтобы приход утра замедлился, чтобы оно вообще не наступало.

Патра просыпалась нехотя. Она лежала и то приоткрывала глаза, то снова их закрывала, словно мое присутствие ее успокаивало, позволяло ей вновь впадать в забытье без чувства вины. Когда ей на лицо упал луч света, все ее веснушки стали отчетливее и ярче. Я наблюдала за двумя – как они сошлись на ее открывшемся правом веке. Я увидела тонкий белый шрамик, который раньше не замечала, под пушком на верхней губе. Я заметила две малюсеньких чешуйки перхоти, застрявших у корней волос. Потом я вряд ли смогла бы описать кому-нибудь охватившее меня в те несколько часов ощущение счастья, невыразимое удовольствие сидеть рядом с ней, спящей на кушетке, и мне было очень трудно признаться, даже самой себе, как много для этого ощущения счастья значило отсутствие Пола и Лео, храпящего в соседней комнате. Полоска солнечного света поползла по ее укрытому одеялом бедру. Помню, как от ее дыхания мерно поднималось и опускалось желтое хлопчатобумажное одеяло, как во сне ее глазные яблоки двигались под веками. Я заметила у нее на шее голубоватую жилку. Но не дотронулась до нее. Я сидела, скрестив ноги, на кушетке, и желтое одеяло укрывало нас обеих, и из-под него выглядывала ее красная коленка.

В тот момент я не задалась вопросом, отчего Патра решила остаться со мной в большой комнате, а не с Лео в их кровати или с Полом в его спальне. И я не думала, отчего она спала так долго, – что тогда мне показалось совершенно нормальным, лишним доказательством, что все в порядке. То, что она осталась со мной после долгих часов общения, и то, что она безмятежно спала, было единственным в мире успокоением, в котором я так нуждалась. Потом, само собой, я бы об этом задумалась.

Но когда на суде меня расспрашивали о ее действиях, у меня не нашлось убедительного ответа на вопрос, почему в ту ночь она ни разу не сходила проведать Пола. И сторона обвинения высказала предположение, что Патра осталась со мной, категорически не желая признать очевидное, и что она намеренно уподобилась пятнадцатилетней девочке, потому что подсознательно хотела снять с себя всякую ответственность за ребенка. Более великодушная интерпретация свелась к тому, что она просто отождествила себя со мной, потому что в каком-то смысле мы были так похожи: девочка-подросток и молодая женщина, обе впечатлительные, с неустойчивой психикой, попавшие под влияние взрослого догматичного мужчины. Лео, как было сказано на суде, намеренно удалил от нее Пола. Обе версии, прозвучавшие на процессе, имели право на существование, – и я не могла не видеть оснований для обеих, – но даже в тот момент я понимала, что обвинение явно упустило еще что-то очень важное. Кое-что они не приняли во внимание. Они не учли осознание Патрой своей власти, не учли ее пусть непоследовательной, но упрямой решимости. Они не учли того, что делало Патру тем, кем она была.