История волков - [55]

А я не знала, кем еще могу быть.

– Тебе же нетрудно хоть раз улыбнуться? – просительно произнесла она. Потом встала на четвереньки и оползла вокруг меня, чтобы видеть мое лицо. Она нашла мерную чашку, поставила себе на макушку как шляпку, подняв обе руки. «Фокус!» – прошептала она. Ее лицо было все в слезах, на губах застыла кривая улыбка, волосы замочились от пролившейся из чашки воды. Через мгновение ее странная шляпка покатилась на пол.

– Последний довод! – предупредила она.

И начала щекотать меня под мышками, а я, извиваясь, тщетно пыталась ускользнуть от ее пальцев.

– Ну вот, видишь, это совсем не трудно, – заметила она, отпуская меня. Я быстро-быстро задышала, пытаясь имитировать смех.

– А почему Шут ходит с рюкзаком? – спросила я у Рома, привстав на его голубом ковре и несколько раз погладив ладонями ворс, как траву. Было уже поздно. Мы выпили все пиво, буррито тоже были все съедены.

Он пожал плечами:

– Ну, он же бродяга. Турист.

– И что в этом шутовского?

– Он ходит по краю пропасти, например.

А я этого не заметила. Я снова вгляделась в карту – и точно! Правая нога Шута зависла над пропастью, но глаза Шута были закрыты. Он просто шел по краешку ущелья – трам-там-там!

Ром приблизился и дохнул на меня перечным ароматом буррито.

– Но ничего нет плохого в том, чтобы позволить себе упасть. Хочешь попробовать?

Он поцеловал меня открытым ртом и медленно повалил на ковер. Металлический шарик пирсинга в его языке прошелся по моему языку и деснам. Было приятно. Я почувствовала, как он хочет меня.

– Погоди! – Я соображала, что же он имел в виду. – Я не Шут.

– Но ты же не останешься? Нет?

Я поднялась, разглаживая перекрученные джинсы.

– Не на всю ночь, если ты об этом.

– Не навсегда – вот я о чем! – Он произнес это с вызовом, чего я никак не ожидала. – Ты же все равно вернешься в свой У-чёрта-на-куличках-вилль. Рано или поздно.

– Нет-нет, – возразила я. И когда поднимала с пола свою куртку и засовывала мятые обертки от буррито в промасленный пакет, машинально добавила: – Моя мама даже не знает, где я. Я сбежала после смерти отца, даже не предупредив ее.

– Она виновата, – вынес он свой вердикт.

– Мама? – я резко обернулась.

– Да нет, бродяга. Эта девчонка с рюкзаком.

– Да пошел ты! Ты меня совсем не знаешь.

Он пожал плечами:

– Тогда в путь-дорогу, Шут!

В тот вечер, когда мы вернулись с Фестиваля высоких кораблей в Дулуте, я долго лежала в своем «лофте» и слушала, как вокруг зажженной лампы вьются комары, мотыльки и мухи. Они вползали в хижину через прорехи в сетках, через крошечные щели в двери и в оконных рамах. Мама сидела за столом и ждала, когда же я соизволю сойти вниз и поговорить с ней. Я слышала, как она ерзала на стуле, как поскрипывали сосновые половицы под ее тяжестью. Я прямо-таки ощущала ее желание, чтобы я спустилась по стремянке со своего лежбища: чтобы сила гравитации подхватила меня за лодыжки и сволокла вниз, и усадила рядом с ней, и заставила рассказать о поездке в Дулут. Она так хотела, чтобы у меня возникло желание рассказать ей наконец о Патре и о ее семье, чтобы она могла высмеять их и их жалкие буржуазные ценности, но в то же время гордиться мной – тем, что я так хорошо с ними поладила и узнала, как оно все происходит в мире, вместо того чтобы сражаться с этим миром, как она делала всю жизнь. Я прямо чувствовала, как она жаждет такого разговора. Но если бы я удовлетворила ее любопытство, если бы я поведала ей о луковом супе в «Денниз», о нашем гостиничном номере в бордово-белых тонах, она бы выставила Гарднеров заурядной и убогой, ничем не примечательной семейкой.

– Не смотри на меня так! – сказала бы она. – И что это у тебя на голове? – Она бы сразу заметила обруч, начала бы потешаться над ним и несколько раз назвала бы меня «тинейджером».

А я и была тинейджером. Кем же еще я могла быть?

И вела я себя соответственно. В моем «лофте» было окошко – стеклянный квадратик, который я иногда летом распахивала и подпирала раму сосновым сучком. Пролежав без сна довольно долго, я открыла это окошко и протиснулась сквозь него наружу – я была тогда гибкой, как гимнастка, – и спрыгнула на чуть качающуюся ветку сосны, росшей позади хижины. Потом я ловко перебралась с одной ветки на другую и спрыгнула на крышу мастерской, что была в паре-тройке футов ниже. Отец мог услышать шум, но он подумал бы, что это ветка упала или опоссум пробежал. Он никогда не воспринимал звуки леса так же серьезно, как я: это же обычное дело, когда девяностофунтовая масса бродит по ночному лесу. Ерунда какая! Вот и я – такая же ерунда. Я старалась не смотреть через озеро на коттедж Гарднеров, чьи огни могли бы помешать моему ночному зрению. А так я дала возможность глазам привыкнуть к ночной тьме. Постепенно все предметы вокруг видоизменились во мраке. Из темных силуэтов веток проступили реальные ветки, и хотя все небо заволокло тучами, я без труда слезла с крыши, двигаясь на ощупь. Сначала я просто хотела отойти от хижины подальше, двигаясь к озеру привычным путем. Но добравшись до озера, я заметила потрепанное отцовское каноэ – оно будто ждало меня.

В тысячный раз я получила удовольствие от плавного перехода через спокойное озеро. Мне даже грести особенно не пришлось: каноэ буквально само скользило к противоположному берегу.