История волков - [22]

Иногда Лео – муж – звонил после ужина. Мы все вздрагивали, когда сотовый Патры заливался рингтоном с мелодией из «Звездных войн». В такие моменты она торопливо отъезжала на стуле назад, одними губами произносила мне: «Спасибо!» – и направлялась с телефоном на веранду-палубу. «Спасибо!» означало, что она просит меня уложить Пола в постель. Что я и делала, без особой охоты – сначала отводила его в ванную, где умоляла почистить зубы перед сном и угрожала страшными карами, если он не будет лежать смирно под одеялом.

– Ты должна досчитать до ста! – вопил он, когда я на цыпочках направлялась к двери.

– А ты должен спать без задних ног! – парировала я и, вернувшись, прижимала его голову к подушке.

– Ты должна быть со мной ласковой! – И он извивался под моими руками.

– А ты должен быть хорошим мальчиком, – шептала я. – Ты должен быть милым и послушным. Ты должен быть таким, каким ты никогда не бываешь!

* * *

Однажды, когда дисплей телефона Патры вспыхнул и зазвучала мелодия из «Звездных войн», она как раз заканчивала купать Пола. Патра выскочила из ванной, чтобы ответить на звонок: с ее плеча свисала простыня, а за спиной маячил голенький Пол. Он начал носиться по дому, повсюду оставляя мокрые следы и распугивая котов, потом забрался на кушетку, потом полез под стол. Должно быть, я схватила его за руку сильнее, чем надо, потому что он заплакал от боли так, словно я пырнула его ножом. И когда я притянула его к себе, он развернулся и со всего размаха царапнул меня ногтями по лицу. Я ощутила, что саднящая красная царапина рассекла мне кожу от уха до глаза. Я поискала взглядом Патру, но она уже уединилась с телефоном на веранде. И в этот момент мое отношение к этому мальчику разом изменилось, так сказать, сменило курс: я рывком подняла Пола – извивающегося, голенького, размахивающего ручонками – и потащила в постель. Я шмякнула его на кровать, точно вязанку дров. Он смотрел на меня жалким, испуганным взглядом, и я увидела, как из его голой промежности побежала струйка прямо на простыню. Он не мог вздохнуть: из глотки у него вырывалось сдавленное клокотание, а в широко раскрытых глазах застыло изумление.

– Это тебе наука! – Я вообразила себя своим отцом. Так он мне говорил, когда я три мили волокла каноэ по прибрежной грязи. Я вообразила себя одновременно отцом и ребенком, которого заставили волочь каноэ, а он плакал от отчаяния, боли и усталости.

– Молчи! – крикнул Пол.

– Хочешь, чтобы я замолчала? – Я все еще чувствовала, как горит длинная царапина, оставленная на моей щеке его ногтями, и как на моей фланелевой рубашке отпечатался мокрым пятном абрис его тельца. – Ты хочешь, чтобы я замолчала?

Его личико покрылось белыми и красными пятнами.

– Я идеальное дитя Бога! – пропел он.

– Что ты сказал? – Я схватила Пола за руку. В произнесенной нараспев короткой фразе было что-то такое – как тогда на детской площадке, когда он говорил с лежащей на спине девочкой, – что вдруг заставило ощетиниться мои волосы на загривке. – Кто ты? – И я услышала, что последний вопрос прошипела.

Наверное, я не на шутку испугала Пола, потому что, когда отпустила его, он сунул ладошки под попку, втянул щеки и скрючил плечи. Он был голый, настолько, что его кожа казалась мне одеждой: его словно запечатали в облегающий розовый комбинезончик, на котором не было видно ни складок, ни швов. Мокрый и совершенно непрозрачный. Пахнущий детским шампунем. И мочой.

Я слышала, как Патра не переставая хохотала на веранде, потом что-то сказала и снова захохотала. Я подошла к двери спальни и плотно ее закрыла.

– Ты порезала лицо, – заметил Пол.

– А ты обмочил постель, – сказала я.

Он заплакал – так сильно, как никогда раньше при мне не плакал. Его лицо сморщилось, он не издавал ни звука, только между всхлипами шумно втягивал губами воздух.

– Успокойся, – сказала я. – Давай одеваться.

– Хочу к маме, – захныкал он.

– Не сейчас!

– К маме! – не унимался он.

– Ты хочешь, чтобы она это увидела? – спросила я, указывая на темные пятна на простыне.

Он опустил заплаканные глаза, уставившись на свои коленки.

– Ну давай, давай, а? Давай наденем пижамку.

Он оторвал взгляд от коленок.

– Пижамку с чух-чух-чухами?

– Да, с поездами.

Он лег на спину, и я вдела его ножки во флисовые штанины.

Постепенно мне удалось его одеть. После чего я сняла простыни, набросила одеяло на голый матрас, спрятала мокрые простыни в кладовке – временно – и включила его ночник в виде служебного вагона, из окон которого струился тусклый красный свет. Вместе мы выстроили его плюшевых зверушек, естественно, как он хотел: в две шеренги у стены. Мы открыли книжку с картинками «Баю-баюшки, Луна»[17], и все время Пол не переставая накручивал прядку мокрых волос на пальчик и делал из нее рог посреди лба. А я все время беспокойно думала, где моя охотничья куртка, на какой крючок я ее повесила, чтобы снять ее, надеть и побыстрее свалить отсюда. Мы оба чувствовали себя виноватыми, и нам обоим было стыдно. И мы оба нуждались в утешении, какого никто из нас не мог дать другому. Я размышляла, что сказать Патре, которая могла войти сюда в любую минуту со своим, как я боялась, извечным смущенным выражением лица. Я могла бы ей пожаловаться на Пола, могла сказать, что он меня тиранил, а это именно так и было: что он расцарапал мне щеку, и царапина все еще саднила. Но, естественно, я была старше него на одиннадцать лет и превосходила его во всем: в возрасте, весе, образовании (как сказал бы мой отец), а он всего-то и хотел провести с мамой полчаса перед сном. Но все, что было в его распоряжении, – это возможность закатить истерику.