История с призраком - [90]

Однако слабость моя так и не прошла. Вернувшись домой в начале пятого и выпив поданного Паркером чаю, я задремал в кресле у камина. Тяжелый и тревожный сон мой прервал Паркер — он принес пальто и сообщил, что пора идти в церковь. Я не помню точно, что мне снилось, но сон был так мрачен и зловещ, что первые несколько секунд после пробуждения я полными от ужаса глазами смотрел на Паркера, не понимая, что происходит.

Церковь находилась в двух шагах от дома, и, чтобы попасть в нее, мне нужно было лишь пройти через сад. Пробираясь по тропинке и освещая себе путь фонарем, я, помнится, обратил внимание на отдаленный конский топот, доносившийся с юга от деревни. Похоже, лошадь неслась во весь опор, но вскоре звуки эти стихли.

По моей просьбе ризничий оставил гореть несколько свечей, и, войдя в церковь, я различил три или четыре коленопреклоненные фигуры в левом притворе.

Я, по обыкновению, занял свое место за алтарной перегородкой. Один за другим отец семейства и дети подходили к окошечку и исповедовались. Помню, что, как и в канун Рождества, я ощутил неповторимое очарование этого уголка, где столь явственно чувствовалось присутствие Господа нашего Спасителя, отпускавшего грехи раскаявшимся детям своим. Свеча, горевшая передо мной в полной темноте, подобно распустившемуся красному цветку, казалось, напоминала о том, что Бог воистину обитает с человеками, и Сам Бог с ними — Бог их.^{163}

Не знаю, сколько времени я просидел там, когда вновь услышал стук копыт. На сей раз совсем близко, будто всадник въезжал на церковный двор. Затем наступила полная тишина. Минуту спустя порыв ветра распахнул дверь, пламя свечей затрепетало. Одна из девочек пошла закрыть дверь.

Вскоре мальчик, стоявший все это время на коленях у окошечка по ту сторону перегородки, закончил свою исповедь и, получив отпущение грехов, направился к выходу. Я ждал следующего, не зная точно, сколько человек пришло ко мне в тот вечер.

Посидев еще с минуту, я собирался было встать и уйти, полагая, что в церкви больше никого нет, но вдруг в окошечке раздался шепот. Я не разобрал слов, но подумал, что это обычное «Благословите меня, святой отец». Я дал свое благословение и стал ждать, однако же, к своему немалому изумлению, так и не услышал слов раскаяния.

Затем голос раздался вновь.

Священник запнулся и огляделся по сторонам. Мне показалось, что его бил легкий озноб.

— Может быть, не стоит продолжать? — предложил я. — Вижу, воспоминания сильно вас взволновали.

— Нет, вовсе нет, — поспешно заверил он. — Все в порядке, но вот тогда… Тогда меня охватил поистине нестерпимый ужас.

Итак, голос принялся что-то быстро шептать, но, к своему удивлению, я почти ничего не мог разобрать в этом потоке слов, разве что имена Господа и Пресвятой Девы, да временами проскальзывали знакомые старофранцузские слова. Особенно часто повторялось «ле руа», что означает «король». Вначале я подумал, что исповедующийся говорит на каком-то редком диалекте. Потом мне пришла мысль о том, что это, должно быть, глухой старик, потому как он не обращал ни малейшего внимания на все мои попытки объяснить, что я его не понимаю, и продолжал исступленно шептать. Наконец я догадался, что говоривший крайне взволнован. Голос его дрожал, бормотание то и дело прерывалось негромкими всхлипами, а затем вновь следовал все тот же торопливый приглушенный шепот. Вдруг по ту сторону перегородки я услышал странный звук, будто кто-то неловкими пальцами пытался открыть запертую дверь. На мгновение наступила тишина, и наконец последовали, судя по интонации, заключительные слова исповеди. Я поднялся, намереваясь выйти и объяснить, что, к сожалению, почти ничего не разобрал, и в этот миг кающийся громко застонал. Я вскочил с места и, перевесившись через перегородку, посмотрел вниз. Там никого не было.

Вряд ли можно передать словами испытанное мной потрясение. Несколько секунд я стоял неподвижно, уставившись на пустые ступени, и, возможно, даже бормотал что-то вслух, потому как с противоположного конца церкви раздался голос: «Вы звали меня, сэр?»

У дверей стоял ризничий с фонарем и связкой ключей, он собирался запирать церковь.

Я все молчал в оцепенении, а когда заговорил, то не узнал собственного голоса. «Уильямс, здесь кто-нибудь есть, кроме нас?» — вымолвил я. Уильямс поднял фонарь, вглядываясь в темноту. «Нет, сэр, все давно ушли».

Я вышел из алтаря и направился к ризнице, но, не сделав и двух шагов, услышал во дворе топот копыт уносившейся прочь лошади. «Вот, вот, вы слышите?» — вскричал я. Уильямс поспешил ко мне, пробираясь между скамьями. «Вам плохо, сэр? — спросил он, — Хотите, я позову вашего слугу?»

Взяв себя в руки, я заверил его, что все в порядке, но Уильямс настаивал, чтобы я немедленно отправлялся домой. Я не стал уточнять, слышал ли он топот лошадиных копыт во дворе — в конце концов, это могло быть никак не связано с тем жутким шепотом.

Я был чрезвычайно взволнован. Вернувшись домой, я в одиночестве поужинал и поднялся наверх, с тем чтобы немедленно лечь в постель. Но перед сном заглянул на минутку к другу. Он чувствовал себя превосходно и был не прочь поболтать, так что я задержался у него дольше, чем рассчитывал. Я ни словом не обмолвился о том, что произошло в церкви, лишь слушал его рассказы о местных жителях и их нравах. Наконец, когда я уже собирался пожелать ему спокойной ночи, он произнес следующее: «Не хочу вас больше задерживать, но, пока вы были в церкви, я тут думал об одной старинной истории, связанной со здешними местами. Поговаривают, будто один из убийц святого Томаса Бекета являлся сюда в ночь после преступления.