История русской словесности. Часть 3. Выпуск 1 - [119]

которая стала для меня идеею идей, альфою и омегою вѣры и знанія. Она для меня поглотила и исторію, и религію, и философію". На семейную жизнь и положеніе женщивы онъ смотрѣлъ теперь глазами сенсимонистовъ. Отъ своего философскаго эготизма отвернулся. "Что мнѣ въ томъ, что живетъ общее, — восклицаетъ онъ, — когда страдаетъ личность! Что мнѣ въ томъ, что геній на землѣ живетъ въ небѣ, когда толпа валяется въ грязи… Прочь же отъ меня блаженство если оно — достояніе мнѣ одному изъ тысячъ!".

Требованія, предъявляемыя имъ теперь къ литературѣ. Отношеніе къ Пушкину. Фанатизмъ Бѣлинскаго.

Теперь мѣняется y него и критическое мѣрило, — не красотъ, не литературныхъ достоинствъ требуетъ онъ, a только, чтобы она была дѣльна, служила жизни. "Ты — сибаритъ, сластёна, — пишетъ онъ другу, — тебѣ, вишь, давай поэзію, да художества — тогда ты будешь смаковать и чмокать губами! A мнѣ поэзіи и художественности нужно не больше, какъ настолько, чтобы повѣсть была истинна, т. е. не впадала въ аллегорію, или не отзывалась аллегоріею. Главное — чтобы она вызывала вопросы…". Любопытенъ теперь отзывъ его о томъ стихотвореніи Пушкина ("Поэтъ и Чернь"), которымъ онъ восхищался недавно. "Помню, — разсказываетъ Тургеневъ, — съ какою комическою яростью онъ однажды при мнѣ напалъ на отсутствующаго, разумѣется, Пушкина за его два стиха въ "Поэтъ и Чернь" -

Печной горшокъ тебѣ дороже:

Ты пищу въ немъ себѣ варишь!

"И конечно! — твердилъ Бѣлинскій, сверкая глазамя и бѣгая изъ угла въ уголъ, — конечно дороже. Я не для себя одного, я для своего семейства, я для другого бѣдняка въ немъ пищу варю — и прежде, чѣмъ любоваться красотою истукана, будь онъ распрефидіасовскій Аполлонъ — мое право, моя обязанность накормить своихъ и себя, назло всякимъ негодующимъ баричамъ и виршеплетамъ!" Бѣлинскій сознавалъ крайность, несправедливость своего пристрастнаго, непримиримаго отношенія къ тому, что противорѣчило его убѣжденіямъ, но фанатически стоялъ за свою «нетерпимость». "Если сдѣлаюсь терпимымъ, — писалъ онъ, — знай, что съ той минуты во мнѣ умерло то прекрасное-человѣческое, за которое столько хорошихъ людей любили меня больше, нежели сколько я стоилъ того". "Я знаю, что сижу въ односторонности, — пишетъ онъ въ другомъ письмѣ,- но не хочу выходить изъ нея — и жалѣю и болѣю о тѣхъ, кто не сидитъ въ ней! Этотъ партійный «фанатизмъ» наложилъ тяжелую печать на литературную дѣятельность Бѣлинскаго въ послѣдній періодъ его творчества.[187]

Бѣлинскій въ интимномъ кругу друзей. Бѣлинскій и славянофилы.

При строгостяхъ тогдашней цевзуры, своихъ новыхъ "убѣжденій" Бѣлинскій не могъ печатно проявлять, — свои «идеи», — онъ могъ проводить ихъ лишь въ дружескихъ, интимныхъ бесѣдахъ да въ письмахъ. И вотъ, вмѣстѣ со своими друзьями-едивомышленниками, онъ внимательво слѣдитъ за политическою жизнью Европы, интересуется всѣми иностранными лвтературными новинками, главнымъ образомъ, по вопросамъ соціологическимъ. Въ печати же свой неизрасходованный пылъ "неистовый Виссаріонъ" тратилъ главнымъ образомъ, на высмѣиваніе славянофиловъ, не стараясь особенно вникнуть вь ихъ философскіе взгляды, и съ легкою совѣстью путая ихъ взгляды со взглядами Погодина и Шевырева, — главными литературными застрѣльщиками "оффиціальной народности". Между тѣмъ, съ славянофилами y него до конца жизни осталось нѣчто общее: да это и немудрено, — и онъ, и они — вышли всѣ изъ-подъ крыла Станкевича, воспитались на Гегелѣ.[188] Бѣлинскій, напримѣръ, съ неменьшею страстностью, чѣмъ тѣ же славянофилы, чѣмъ Гоголь, всегда интересовался русскимъ народомъ, пытался себѣ опредѣлить его "духъ".

Бѣлинскій и "русская народность".

"Русская личность пока — эмбріонъ, — писалъ онъ въ одномъ письмѣ,- но сколько широты и силы въ натурѣ этого эмбріона! какъ душна и страшна ей всякая ограниченность и yзкость! Она боится ихъ, не терпитъ ихъ больше всего — и хорошо, по моему мнѣнію, дѣлаетъ, довольствуясь пока ничѣмъ, вмѣсто того, чтобы закабалиться въ какую-нибудь дрянную односторонность! Русакъ пока еще, дѣйствительно, ничего, но посмотри, какъ онъ требователенъ, не хочетъ того, не дивится этому, отрицаетъ все, а, между тѣмъ, чего-то хочетъ, къ чему-то стремится!". Такимъ образомъ, если славянофилы и Гоголь идеализировали положительные идеалы русскаго народа, воплотившіеся въ "народѣ-богоносцѣ", "народѣ-пахарѣ", святомъ подвижникѣ древней Руси, — Бѣлинскій идеализировалъ силу «протеста» и «критицизма», дѣйствительно, имѣющуюся въ русскомъ народѣ: былинный образъ Василія Буслаева, многія пословицы русскаго народа, русскіе реформаторы, въ родѣ св. Владимира и Петра, еретики древней Руси — вотъ, представители этого "протестующаго начала".

Бѣлинскій не прочь былъ идеализировать даже современное русское общество, только идеальныхъ героевъ онъ искалъ совсѣмъ не тамъ, гдѣ Гоголь. "Что хорошіе люди — говорилъ онъ — есть вездѣ, объ этомъ и говорить нечего, что ихъ на Руси, по сущности народа русскаго, должно быть гораздо больше, нежели какъ думаютъ сами славянофилы, и что, наконецъ, Русь есть по преимуществу страна крайностей и чудныхъ, странныхъ, непонятныхъ исключеній — все это для меня аксіома, какъ дважды два четыре", — но изображать этихъ героевъ въ литературѣ было нельзя, — ихъ, по словамъ Бѣлинскаго, не пропустила бы "цензурная таможня". "А почему? — продолжаетъ онъ, — потому именно, что въ нихъ человѣческое — въ прямомъ противорѣчіи съ тою общественною средою, въ которой они живутъ. Мало того: хорошій человѣкъ на Руси можетъ быть вногда героеиъ добра, въ полномъ смысдѣ слова, но это не мѣшаетъ ему быть, съ другихъ сторонъ, гоголевскимъ лицомъ: честенъ и правдивъ, готовъ за правду на пытку, на колесо, но — невѣжда, колотитъ жену, варваръ съ дѣтьми".