История русской литературы XX в. Поэзия Серебряного века - [69]

Я сошью себе черные штаны из бархата голоса моего

И желтую кофту из трех аршинов заката

И по Невскому мира по лощеным полосам его

Профланирую шагом дон-жуана и фата

Пусть земля кричит в покое обабившись

Ты зеленые весны идешь насиловать

Я брошу солнцу нагло осклабившись

На глади асфальта мне

«ХААШО ГРАССИРОВАТЬ»

Вызов бросался всему – принципам письма и произношения, правилам поведения, людям и миру, солнцу и Богу, Пушкину и культурным традициям. Маяковский хотел и умел быть новым, необычным, неподчиняющимся никаким правилам и ритуалам, условностям и обычаям. Поразительно, что именно это желание привело его к служению делу революции, которая, по его мнению, тоже была вызовом вселенной и обыкновенному ходу вещей. В поэме «Облако в штанах» антирелигиозный выпад «крикогубого Заратустра» соседствует со сбывшимся пророчеством о годе революции. Кощунственное отождествление себя со Спасителем – «Я распял себя на кресте», проповеднический тон при вере лишь в «жилы и мускулы» стали возможными при отрицании прежней веры и утверждении новой, центром которой становится «Я» автора – мессии, пророка революции, не знающего жалости во имя будущего:

Я

Обсмеянный у сегодняшнего племени

Как длинный скабрезный анекдот

Вижу идущего через горы времени

Которого не видит никто.

Где глаз людей обрывается куцый,

Главой голодных орд,

в терновом венце революций

Грядет который-то год.

Вам плакать больше незачем и нечем,

Я – где боль, везде.

На каждой капле. Его предтеча

Я распял себя на кресте.

Уже ничего простить нельзя

Я выжег души где нежность растили

Это труднее чем взять

Тысячу тысяч Бастилии

И когда, приход мятежом оглашая,

Выйдете к спасителю —

Вам я

Душу вытащу Растопчу Чтоб большая

И окровавленную дам как знамя [204].

К. Чуковский считал, что ранний Маяковский – «иллюзионист, визионер» [205]; подчеркивал, что «его косноязычие только придает ему мощь. Никогда не шепчет, не поет, всегда кричит из последнего голоса, до хрипоты, до судорог – и когда привыкнешь к его надсадному крику, почувствуешь здесь подлинное» [206].

Октябрьскую революцию поэт принял восторженно: «Четырежды славься, благословенная!», называл себя ее «барабанщиком». В «Манифесте летучей федерации футуристов» (1918), подписанной Маяковским, В. Каменским и Д. Бурлюком, помимо требования отделить искусство от государства, звучал призыв к «бескровной, но жестокой революции, революции духа» [207]. В 1918 г. поэт участвовал в росписи футуристическими рисунками Страстного монастыря, праздничном майском оформлении футуристами Москвы и Петрограда. В аллегорическом театральном произведении о революционных событиях «Мистерия-Буфф» (1918), поставленном Вс. Мейерхольдом в Петрограде, обыгрывался библейский сюжет о Ноевом ковчеге. Маяковский проявлял себя в разных сферах – написал киносценарий «Барышня и хулиган» (1918) и снялся в главной роли, а также в кинолентах «Не для денег родившийся», «Заколдованная фильмой»; создавал многочисленные рисунки и тексты-плакаты для «Окон сатиры» РОСТА (Российского телеграфного агентства); в 1923–1925 гг. возглавил журнал футуристов «ЛЕФ» (Левый фронт искусства), пропагандируя роль социального заказа и пропаганды средствами искусства.

Свое творчество Маяковский безоговорочно подчинил служению новой идеологической системе, что привело к переосмыслению писательского статуса: «В наши дни писатель тот, / Кто напишет марш и лозунг» (стихотворение «Левый марш», 1918) и максимальному расширению читательской аудитории. Не принятая руководством страны поэма «150 ООО ООО» (1921) самим названием отражала число жителей в СССР и призывала весь народ к футуристическому сотворчеству: «Фермами ног отмахивая мили, / кранами рук расчищая пути, / футуристы прошлое разгромили, / пустив по ветру культуришки конфетти». Маяковский признавался: «Я ни одной строкой не могу существовать при другой власти, кроме советской власти. Если вдруг история повернется вспять, от меня не останется ни строчки, меня сожгут дотла» [208].

Обладая большим талантом, Маяковский вел поиски нетрадиционных форм искусства, риторический пафос сочетал с лирической тонкостью, журнализм и разговорный язык со смелыми метафорами, утверждал пафос социалистического строительства и преобразования мира, что отразилось в поэмах «Война и мир», «Человек» (обе в 1917), «Пятый Интернационал», «Люблю» (обе в 1922), «Хорошо!» (1927), «Во весь голос. Вступление в поэму» (1930). Главными чертами поэтики стали «обнажение приема», опредмечивание стертых метафор, «словарь насилия» (термин Ю. Карабчиевского), воинствующее безбожие, высмеивание обывателя, не вписывающегося в грандиозные планы социальной революции.

Личный эгоцентризм, выразившийся в желании быть вожаком, преображался в чувство одиночества и страстной тоски по разделенной любви, которая преодолела бы внутреннюю раздвоенность. Это особенно явственно в стихотворении «Лиличка! Вместо письма».

Выбегу,

тело в улицу брошу я.

Дикий,

обезумлюсь,

отчаяньем иссечась.

Не надо этого,

дорогая,

хорошая,

дай простимся сейчас.

<…>

Захочет покоя уставший слон —

царственный ляжет в опожаренном песке.

Кроме любви твоей,