История русской литературы XX в. Поэзия Серебряного века - [102]

Хорошо, что нет Царя.

Хорошо, что нет России.

Хорошо, что Бога нет.

Только желтая заря,

Только звезды ледяные,

Только миллионы лет.

Хорошо – что никого,

Хорошо, что ничего,

Так черно и так мертво,

Что мертвее быть не может

И чернее не бывать.

Что никто нам не поможет

И не надо помогать.

Основная тема поэзии Иванова – собственно культура и искусство. Поэт искусно вплетает в свои стихотворения легко узнаваемые цитаты и перифразы, которые часто образуют самостоятельный узор на основном поэтическом рисунке автора. Так, в посвящении В. Маркову, знатоку русской поэзии и особенно футуризма, автору книги о русском авангарде, Иванов пишет, обыгрывая строки И. Северянина, включая перифразы из А. Пушкина, М. Лермонтова и Овидия:

В упряжке скифской трепетные лани —

Мелодия, элегия, эвлега…

Скрипящая в трансцендентальном плане,

Немазанная катится телега.

На Грузию ложится мгла ночная.

В Афинах полночь. В Пягигорске грозы.

…И лучше умереть, не вспоминая,

Как хороши, как свежи были розы,

Обладая поразительным слухом на музыкальную основу стихотворения, Георгий Иванов создает из стиховой музыки собственную «матрицу», воплощающую и Россию, и Серебряный век, узнаваемую как музыкальная тема русского романса и лейтмотив поэзии А. Блока.

Это звон бубенцов издалека,

Это тройки широкий разбег,

Это черная музыка Блока

На сияющий падает снег.

…За пределами жизни и мира,

В пропастях ледяного эфира

Все равно не расстанусь с тобой!

И Россия, как белая лира,

Над засыпанной снегом судьбой.

Человек в поэтическом мире Иванова обречен на одиночество и смерть, от которой ничего не спасает, ни Бог, ни любовь, ни Муза. Эмиграция предстает в кошмарном образе загробного бала (ассоциации с «Плясками смерти» А. Блока и «Бобком» Ф. Достоевского). Эпиграф к стихотворению Г. Адамовича «Имя тебе непонятное дали… / Ты забытье. / Или – точнее – цианистый калий / Имя твое»:

Как вы когда-то разборчивы были,

О, дорогие мои.

Водки не пили, ее не любили,

Предпочитали Нюи.

Стал нашим хлебом – цианистый калий,

Нашей водой – сулема.

Что ж? Притерпелись и попривыкали,

Не посходили с ума.

Даже, напротив, – в бессмысленно —

злобном

Мире – противимся злу:

Ласково кружимся в вальсе загробном

На эмигрантском балу.

Однако поэт утверждает достоинство страдающей личности, его Слова. В «Посмертном дневнике» традиционное соединено с трагической самоиронией, стоицизмом перед последней жизненной чертой. По мнению Р. Гуля, Иванов был единственным в русской поэзии экзистенциалистом, уходящим корнями в «гранит императорского Петербурга». Возвращаясь в воспоминаниях на родину, Г. Иванов мыслит ее и как родину духа, родину поэтов – друзей. В метатекст его поэзии входит мысль Пушкина, высказанная им стихотворении «Я памятник себе воздвиг нерукотворный», о собственном бессмертии в памяти потомков, «доколь в подлунном мире жив будет хоть один пиит». Иванов берет строки О. Мандельштама «В Петербурге мы сойдемся снова / Словно солнце мы похоронили в нем», чтобы подчеркнуть святость и вечность вневременного братства поэтов.

Четверть века прошло за границей

И надеяться стало смешным.

Лучезарное небо над Ниццей

Навсегда стало небом родным.

Тишина благодатного юга,

Шорох волн, золотое вино…

Но поет петербургская вьюга

В занесенное светом окно,

Что пророчество мертвого друга

Обязательно сбыться должно.

По собственному признанию, ему свойственно «двойное зренье» (из стихотворения «Теперь, когда я сгнил и черви обглодали…»), которое различает одновременно высокое, трагическое и низкое, комическое в одном и том же явлении. Иногда этот талант проницательного зрения вызывал негодование современников.

Художников развязная мазня,

Поэтов выспренная болтовня.

Гляжу на это рабское старанье,

Испытывая жалость и тоску

Насколько лучше – блеянье баранье,

Мычанье, кваканье, кукареку.

Конечно, как и все эмигранты, Иванов искал ответы на проклятые вопросы о судьбе и грехах России. Иногда в почти афористичнойи скупой форме он намекал на возможный ответ.

Несколько поэтов. Достоевский.

Несколько царей. Орел двуглавый.

И – державная дорога – Невский…

Что нам делать с этой бывшей Славой?

Бывшей, павшей, обманувшей, сгнившей…

…Широка на Соловки дорога,

Где народ, свободе изменивший,

Ищет, в муках, Родину и Бога.

Иванов многим виделся внерелигиозным художником, в то время как его вера была глубока и ненарочита, она слилась с чувством родины и самой жизни. Он никогда не допускал последнего отчаяния, зная, что это смертный грех.

За столько лет такого маянья

По городам чужой земли

Есть от чего прийти в отчаянье,

И мы в отчаянье пришли.

– В отчаянье, в приют последний,

Как будто мы пришли зимой.

С вечерни в церковке соседней,

По снегу русскому, домой.

Мастерство Иванова и его поэтика впитали достижения Серебряного века и по-своему завершили их. Его синтаксис не разнообразен, но за счет музыки и смысловых обертонов поэзия Иванова достигает совершенства, или того, что М. Кузмин называл кларизмом. В «Дневнике» и «Посмертном дневнике» с обнаженным трагизмом выражено самосознание человека XX в., ищущего Истину на путях человечества, ее потерявшего. Приблизительность раздражала и унижала музу Иванова: