История русской церкви (Том 9) - [46]

I

Первые два действия против православных: одно униатского митрополита Михаила Рагозы, другое короля Сигизмунда - нам уже известны. Митрополит тотчас после Брестского Собора объявил окружною грамотою (10 октября 1596 г.) по всей православной митрополии, что епископы Львовский и Перемышльский и все архимандриты, игумены, протоиереи и священники, не последовавшие за ним, своим архипастырем, в унию, преданы проклятию и лишены сана навсегда и что потому православные не должны считать их за своих епископов или пресвитеров как проклятых, а кто станет считать, тот сам да будет проклят со всем своим домом. Король также издал приказ (15 декабря) ко всем православным, чтобы они не признавали Гедеона и Михаила Копыстенского своими епископами и не имели с ними никакого общения как с низложенными и проклятыми, а признавали своими законными архипастырями митрополита Рагозу и других владык, принявших унию, и оказывали им совершенное послушание во всем. Чем же отвечала на это православная церковная власть? Уполномоченный Цареградского патриарха протосинкелл и экзарх Никифор, находившийся тогда в Литве, немедленно разослал свою окружную грамоту (11 октября), в которой, напоминая православным, что митрополит Рагоза и с ним другие епископы за отступничество в унию преданы православным Собором "конечному отвержению", благословлял всех оставшихся верными православию священнослужителей невозбранно совершать свои священнодействия по всей митрополии и поминать в молитвах вместо митрополита и владык-отступников имя одного Цареградского патриарха, а епископам Львовскому и Перемышльскому разрешал принимать всех православных, которые будут приходить к ним по своим церковным нуждам, следовательно, и из других епархий, оставшихся без православных архипастырей. В то же время православные отправили список деяний своего Брестского Собора к самому Вселенскому патриарху. К счастию, на Цареградскую кафедру только что вступил тогда в качестве местоблюстителя Александрийский патриарх Мелетий, иерарх ученый, благочестивый, ревностный к своему долгу и, главное, хорошо знакомый с положением Западнорусской митрополии, с которою не раз сносился и прежде. Он рассмотрел соборное деяние и в письме на имя князя К. К. Острожского и всех православных в Литве (от 27 апреля 1597 г.) вполне одобрил этот Собор, признал низвержение отпадших в унию митрополита и епископов законным и каноническим, выражал свою скорбь об отступниках и радость о праведном соборном суде; поручал православным молить короля своего Сигизмунда, чтобы он позволил им жить по отеческим обычаям и догматам; убеждал православных пребывать непреклонными в своей вере и удостаивать особой чести защитников ее, каков словеснейший дидаскал, протосинкелл и экзарх Вселенского патриарха Никифор, которого несправедливо оглаголали как соглядатая и шпиона, и просил освободить его от всякого навета и беды. Спустя немного патриарх Мелетий в письме на имя Гедеона, епископа Львовского, и всего православного духовенства и народа в Малой России (от 4 августа) приказывал избрать Собором нового митрополита и епископов на место отпадших в унию и учредить при всякой епархиальной кафедре "академии, сиречь училища", особенно во Львове, а до того времени, пока не будут поставлены новые митрополит и епископы, назначал в Литве трех экзархов Вселенского Константинопольского престола: епископа Львовского Гедеона, своего александрийского протосинкелла, архимандрита Кирилла Лукариса, находившегося тогда в Литовском крае, и князя К. К. Острожского этого последнего с тою целию, как объяснял в данной ему грамоте на экзаршество, чтобы он "в случае надобности имел благословный повод защищать отеческие предания". Этим трем своим экзархам завещевал патриарх молить короля и сенат, да позволено будет православным жить по отеческим догматам и обычаям и не держаться григорианского календаря, так как король дал клятву во время своей присяги не нарушать никаких прав всех своих подданных, и да позволено будет приходить в Литву, когда понадобится, патриаршим уполномоченным по делам церковным. Еще чрез несколько времени Мелетий писал к православным братствам в Литве (от 24 августа), называл их "утверждением Христовой Церкви" и как бы щитом для нее и убеждал их не ослабевать в трудах и подвигах на защиту ее среди восставшей бури от бывшего митрополита Киевского и его соотступников; писал к православным князьям Адаму Вишневецкому и Кириллу Ружинскому и всему православному духовенству и народу, благословлял их за их твердость в православии и увещевал их неизменно хранить сокровище веры, а всего чаще писал к князю К. К. Острожскому, восхвалял его как славного поборника за православие, уподоблял Константину Великому и просил не уставать в своих подвигах за веру и присоединить к ним еще один - "воздвигнуть училище, эту наилучшую ограду благочестия".

К сожалению, самые главные из распоряжений патриарха Мелетия, касавшиеся свободы вероисповедания для православных в Литве и Польше и поставления для них нового митрополита и епископов, не могли осуществиться без воли короля. А король Сигизмунд был тогда решительно против православных и за отверженных ими митрополита и владык, принявших унию. Едва прошло четыре месяца после Брестского Собора, принявшего унию, как в Варшаве открылся генеральный сейм (в феврале и марте 1597 г.). Прибыли на сейм и русские православные послы и объявили, что они не приступят ни к каким делам, пока не получат удовлетворения по делу о своей вере, требовали, чтобы их владыки, не желающие подчиниться папе, оставались при своих давних правах и чтобы вообще свято исполнялись pacta conventa, утвержденные присягою короля. Особенно резко говорил 7 марта пред королем один посол, пан Гулевич, волынец, настаивая, чтобы русские владыки оставались при своей древней вере, а владыки, принявшие унию, были низвергнуты. Канцлер Сапега отвечал Гулевичу, что унии желали и приняли ее в Бресте все православные, кроме Никифора грека, бунтовщика и порочного человека. Этими словами глубоко огорчился князь К. К. Острожский и вступил в сильное препирательство с Сапегою. Тогда король сказал Острожскому, чтобы он, как еще прежде обещался, представил Никифора на сейм. Надобно заметить, что это тот самый Никифор протосинкелл и экзарх, который от лица Вселенского патриарха председательствовал на Брестском православном Соборе, осудившем унию и униатов, и потому был наиболее ненавистен всем поборникам унии. Еще во время Собора враги разглашали про Никифора, будто он не уполномоченный патриарха, а самозванец и вместе шпион от турецкого султана, и Никифор в своей речи на Соборе уже оправдывался от этих обвинений. Когда Собор кончился, искали только случая, чтобы привлечь Никифора к суду, и случай скоро представился. Князь К. Острожский, у которого проживал Никифор, отправил одного волошанина по имени Яна в Валахию купить турецких коней. Чрез этого же Яна какой-то греческий монах Пафнутий послал четыре письма к родным и знакомым. В одном из писем, между прочим, было сказано: "Хищные волки, т. е. псы ляхи, принуждают наших христиан на свою папежскую веру и бьются между собою, уже их до двадцати тысяч полегло", а в другом: "Дай Бог здоровья нашему цесарю; если бы он хотел на Польшу, то теперь бы время". Проезжая через Шаргород, имение гетмана Замойского, волошанин в пьяном состоянии обронил на рынке свою торбу, в которой находились и деньги и письма. Торба немедленно была доставлена шаргородскому старосте, а староста препроводил ее к самому гетману Замойскому, который находился тогда во вражде с князем Острожским. Гетман принял письма Пафнутиевы за письма Никифора и донес на него королю как на шпиона. Король обязал князя Острожского представить Никифора на сейм, когда сейм соберется, и вот теперь напомнил князю об его обязательстве. Острожский исполнил волю короля, представил Никифора (10 марта), но требовал, чтобы Никифора судили не тайно и приватно на суде маршальском, а публично пред королем и всем сенатом, в чем поддержали Острожского и другие сенаторы и послы. Суд над Никифором начался 11 марта в сенате пред лицом короля и в присутствии почти всех послов. Инстигатор обвинял Никифора как турецкого шпиона и в доказательство упоминал о некоторых действиях его в Валахии и прочел все четыре письма, писанные монахом Пафнутием. Допрошен был Ян волошанин, обронивший эти письма, и показал, что отец Никифор не посылал его и никаких писем ему не давал, а прочитанные письма дал ему греческий монах Пафнутий, подписавшийся под ними, который поехал теперь в Москву с мещанином пана гетмана Замойского Моратом. Прокуратор Никифора опровергал одно за другим все обвинения, взводимые на него инстигатором. Наконец, дано было слово самому Никифору. И он, не зная польского языка, сказал по-волошски, что несколько лет был ректором еллинских и греческих наук в Падуе, где слушали его и юноши из Польши; потом семь лет был проповедником в Венеции, в греческой церкви святого Марка; возвратившись в Константинополь, сделан великим протосинкеллом патриаршего престола и два раза временно управлял всею патриархиею, о чем знают все православные, а теперь прислан от патриаршей кафедры в здешнюю митрополию по возникшим в ней замешательствам в делах церковных. На другой день, 12 марта, в сенате повторилось то же самое: инстигатор обвинял Никифора, прокуратор защищал, снова допрошен был Ян, а Никифор просил изложить по-гречески на бумаге все взводимые на него обвинения, чтобы он мог дать ответы. Ему обещали это, но более его в сенате публично не судили.