История Петербурга в преданиях и легендах - [13]

За свою более чем двухвековую историю Троицкий собор несколько раз горел. Его восстанавливали, постоянно изменяя первоначальный облик. Последний раз, после пожара 1913 года, его восстановили в 1928 году. Однако уже через пять лет закрыли и в том же 1933 году снесли.

28 мая 1703 года Петр I справлял новоселье в своем Домике – бревенчатой избе, в три дня, как мы уже говорили, построенной для него солдатами. Однако в документах того времени эта крестьянская с виду изба в две светлицы с низкими потолками называлась «красными хоромами». Названная впоследствии, хотя и с большой буквы, но Домиком, она удостоилась поистине царских почестей. В 1723 году первый архитектор города Доменико Трезини построил над Домиком футляр-павильон с галереей. Это было сделано по желанию самого Петра I, который хотел сохранить для потомков первый жилой дом Петербурга. При Екатерине II Домик накрыли каменным «чехлом», а в 1844 году архитектор Р.И. Кузьмин заменил старый чехол новым, сохранившимся до сих пор.

Домик Петра I

Императрица Елизавета Петровна повелела открыть в Домике Петра I часовню. В центре иконостаса помещалась икона Христа Спасителя, которая всегда сопровождала Петра в военных походах. По преданию, она была написана для царя Алексея Михайловича и перешла к его сыну по наследству. Царственные особы из дома Романовых, городские вельможи, купцы и мещане Петербурга приходили поклониться чудотворному образу и помянуть в молитвах своих того, кто некогда положил начало городу.

Петровский токарь и изобретатель Андрей Нартов впоследствии рассказывал, что царь, возвращаясь однажды со строительства крепости и садясь в шлюпку, будто бы сказал, взглянув на свой домик: «От малой хижины возрастает город. Где прежде жили рыбаки, тут сооружается столица Петра. Всему время при помощи Божией».

На пространстве между Троицким собором и Домиком Петра кипела жизнь. Здесь строились дома ближайших приближённых Петра, появились первые общественные здания. Здесь проводили солдатские учения, устраивали городские праздники, здесь же шла бойкая торговля товарами первой необходимости. Именно здесь, на Троицкой площади, возник первый городской рынок. Он назывался Обжорным. Чуть позже, «пожарного страха ради», рынок перенесли на другое место и присвоили более благозвучное название. Он стал называться Сытным, или Ситным. Существует несколько версий происхождения этих названий. По одной из них, сюда любил захаживать первый губернатор Петербурга князь Александр Данилович Меншиков. Покупал свои любимые пирожки с зайчатиной, тут же ел и приговаривал: «Ах, как сытно!». Вот так будто бы и стал рынок Сытным.

Но есть другие легенды. В старину на рынке, рассказывает одна из них, торговали мукой, предварительно, прямо на глазах покупателей просеивая её через сита. Тут же продавали и сами сита. Потому и рынок Ситный. Но другие уверяют, что всё-таки «Сытный» и что название это произошло от слова «сыта» – вода, подслащённая медом. В специальные «конные дни», когда на рынке торговали лошадьми, женщины продавали любимый простым народом овсяный кисель, а «для прихлёбки давали сыту».

Как бы банально это ни звучало, но Пётр влюбился в свой «парадиз» однажды и безоговорочно. Этому, кроме хорошо известных подтверждений документального характера, есть множество свидетельств полулегендарных, а то и просто легендарных. Так, пленённый в ходе Северной войны швед Ларе Юхан Эренмальм в своем описании Петербурга рассказывает, что «царь так привязался своим сердцем и чувствами к Петербургу, что добровольно и без сильного принуждения вряд ли сможет с ним расстаться». Неоднократно, пишет далее Эренмальм, царь будто бы говорил, целуя крест, что скорее потеряет половину своего государства, нежели Петербург.

Петербург для Петра был не только дерзким вызовом ненавистной ему старобоярской Москве, но и демонстрацией своего заинтересованного отношения к Европе. И Пётр постоянно подчеркивал это, хотя и не скрывал критического отношения к бездумному заимствованию. Уже упомянутый нами Нартов рассказывает, как по случаю вновь учрежденных в Петербурге ассамблей, или, как их высокопарно называли, съездов, между господами «похваляемы были в присутствии государя парижское обхождение, обычай и обряды», на что отвечал он так: «Добро перенимать у французов художества и науки. Сие желал бы я видеть у себя, а в прочем Париж воняет».

Существует предание, что годы спустя, посетив Францию, Пётр так возмущен был роскошью Парижа и Версаля по сравнению с ужасающей нищетой французских деревень, что якобы сказал: «Если я замечу подобное за моим Петербургом, то первый зажгу его с четырёх углов».

Он любил свой город и гордился им. Вопреки пророчествам и предсказаниям, вопреки логике и здравому смыслу, Петербург стремительно поднимался «из тьмы лесов и топи блат». Правда, цена этой стремительности была чудовищно высока. По утверждению авторитетнейшего историка В.О. Ключевского, «едва ли найдётся в военной истории побоище, которое вывело бы из строя больше бойцов, чем сколько легло рабочих в Петербурге и Кронштадте». Для петербургской мифологии эта тема была всегда болезненной и мучительной. В середине XIX века её попытался сформулировать Яков Полонский в стихотворении «Миазм». Смысл его сводится к тому, что в одном богатом доме близ Мойки внезапно тяжело заболевает ребенок. В отчаянье мать обращает к Богу своё извечное: «За что?». И слышит в ответ… но не от Бога, а из подпола: