История одной зэчки - [12]

Наконец-то экзамены в школе закончились, и судьба Надиного аттестата повисла на волоске. Педсовет произошел бурный! Закадычная подруга Тося стояла за дверью учительской и напряженно слушала, не пропустив ни слова, чтоб немедленно и дословно сообщить результат. Особенно яростно настаивали оставить Михайлову на второй год преподавательница физики и историк. Каждый из них считал свой предмет наиболее необходимым в жизни современного человека и не на шутку был уязвлен пренебрежительным отношением со стороны нерадивой ученицы.

— Как могу я аттестовать ее, когда человек ни в зуб толкнуть, не знает элементарного? Она считает, что закон Бойля-Мариотта открыл некто по имени Бойль, а Мариотт — его фамилия, а Гей-Люссак — два разных ученых: Жозеф Луи Гей и Люссак. Судите сами, — горячилась физичка.

— Безобразное отношение к учебе, — вторил эхом историк.

Однако директор, из мобилизованных фронтовиков, выслушав всех, решил по-своему:

— Оставив Михайлову на второй год, мы причиним большое зло ее матери. Ведь она потеряла в этой войне двух самых близких: сына и мужа. Подумайте, товарищи! Она просто не вынесет еще один удар. А что касается самой Михайловой, она и второй год прощебечет, как эти года. Пусть идет учиться петь. На что ей алгебра и физика?

— Это неправильно, нечестно, если хотите знать, непедагогично, — раздались голоса возражающих.

— Послушайте! Ее отец погиб геройской смертью, а все ли были героями в этой войне? Правильно ли это? Я лично считаю, что в память погибшего отца мы можем помочь его дочери. А вообще… много ли мы помогали ей в учебе? А?

— Как же! Поможешь ей, когда в голове одни соловьи! — Кто-то засмеялся, и обстановка разрядилась.

Так добротой и снисходительностью учителей Надя получила аттестат об окончании десятилетки, где, кроме пения и дисциплины, все остальное значилось «посредственно». Но и это ей был подарок. На выпускном, прощальном, вечере она «очень недурно», как сказал историк, спела «Мне минуло шестнадцать лет» Даргомыжского и была прощена даже учителями-недругами. Аккомпанировала ей учительница немецкого, «фрау Зубстантив», прозванная так за чопорность и строгость.

— Ты зря не учила немецкий, — сказала она. — Если ты думаешь серьезно петь, немецкий необходим. Вся классика на немецком языке. Шуман, Шуберт, не говоря о Моцарте, Бетховене.

— Да, но все они переведены на русский язык, — попыталась возразить Надя.

— А! — отмахнулась Зубстантив. — Не то, это совершенно не то…

Фрау Зубстантив, как, впрочем, и все другие преподаватели малаховской школы № 1, считала свой предмет самым важным — жизненно необходимым.

Красавчик Сашок не был допущен до торжеств, он терпеливо стоял около школы и дожидался окончания вечера. Потом они долго шли в темноте ощупью, спотыкаясь о корни деревьев. Улицы не освещались, и единственный свет лился из окон редких не спящих дач. О чем они говорили тогда? Теперь, за давностью лет, она не могла вспомнить, но один разговор ей врезался в память — он не прошел для нее бесследно. Уже подходя к дому, они услышали бой курантов. На веранде соседней дачи шло запоздалое чаепитие, и на всю улицу громыхал репродуктор.

— У моей Дины Васильевны тоже очень интересные часы, — сказала тогда Надя.

— Какие же такие? — вежливо поинтересовался Сашок.

— А вот какие. Сами все золотые, в виде пенёчка, и каждый час открывается в пенёчке дверка и выскакивает расписной петушок, маленький такой, чуть больше моего мизинца. И кукарекает столько раз, сколько времени, а каждые полчаса с другой стороны, из окошечка, показывается курочка и хлопает крылышками.

— Ну это уж ты больно загнула. Золотые! Сколько же они стоят? Все медные и все серебряные на свете? — засмеялся Сашок.

— Я не сказала, что золотые, я не знаю, какие, — обиделась Надя. — Я сказала, как золотые, и делал их очень знаменитый старинный мастер. Я вот только забыла, как его зовут, нерусский какой-то. А еще у них лягушка есть, на рояле стоит — зеленая-презеленая, из дорогого камня, совсем как живая, только побольше, и глаза у нее из камней-самоцветов. Уральские мастера такую штуковину сделали и подарили художнику — мужу Дины Васильевны.

— Пустяковины это все, — небрежно процедил Сашок.

— Пустяковины! — передразнила его Надя. — Сам-то ты пустяковина.

— Кто здесь шумит, полуночники? — выплыла из темноты тетя Маня. Она только что усмирила соседей с репродуктором и была в боевом настроении. — Это ты, Надежда? А ну марш домой! А-а-а!. — увидела она Сашка. — И ты здесь болтаешься! А ну, двигай, двигай отсюда, нечего по ночам под заборами околачиваться.

— Всего, покедова, — поторопился распрощаться Сашок. Надя, недовольная бесцеремонным вмешательством, попыталась было огрызнуться:

— Какое ваше дело, с кем хочу, с тем и стою. Надоело! — Но дальше грубить не осмелилась, помня тяжелую тети Манину руку с детства. Была она теперь своим человеком, работала, как и прежде, на «Фрезере» учетчицей и еще находила время помогать матери и изредка баловать Надю кое-какими подарками из своей, небольшой зарплаты. Жила она одна, ни родных, ни близких, и в силу своего доброго характера привязалась к разоренной Надиной семье. Впрочем, она нянчила Надю еще ребенком и потому считала ее чуть ли не своей дочерью. По этой же причине ей ни чего не стоило дать подзатыльник своей, как она сама говорила «рабоче-крестьянской» рукой.