История одной смерти, о которой знали заранее - [20]

Вести об Анхеле Викарио, напротив, то и дело долетали до нас, и постепенно у меня складывалось о ней несколько идеализированное представление. Моя сестра-монахиня одно время странствовала по селам Гуахиры в надежде обратить в христианство последних тамошних язычников и всегда заходила поговорить с Анхелой в выжженное карибской солью селение, в котором мать попыталась заточить ее на всю жизнь. «Привет тебе от двоюродной сестры», — говорила она, возвращаясь. Моя сестра Маргот, тоже навещавшая ее в первые годы после случившегося, рассказала мне, что они купили добротный дом с огромным двором, где гуляли ветры; осложняли в нем жизнь только большие приливы, когда по ночам отхожие места переливались через край, а на рассвете по полу спальни бились рыбы. Все, кто видел Анхелу Викарио в ту пору, соглашаются, что она достигала большого искусства в вышивании на машинке и с головой ушла в это занятие, которое помогло ей забыться.

Много позднее я сам, пытаясь разобраться в себе, бродил по селениям Гуахиры, продавая энциклопедии и книги по медицине, и однажды случайно забрел в то обиталище индейцев. У окна дома, что у самого моря, в жаркую пору дня сидела за машинкой и вышивала женщина в облегченном трауре, с очками в проволочной оправе на носу; над ее изжелта-седою головой висела клетка, а в ней, не умолкая, пела канарейка. Увидев ее такой, в идиллической оконной рамке, мне не хотелось верить, что это — женщина, которую я себе воображал, не хотелось признавать, что жизнь, в конце концов, так смахивает на дурную литературу. Однако то была она: Анхела Викарио через 23 года после драмы.

Она отнеслась ко мне как всегда — я приходился ей родственником — и на вопросы отвечала здраво и с чувством юмора. Такая зрелая, такая умница — с трудом верилось, что это та самая Анхела Викарио. И больше всего удивило меня, как она в конце концов разобралась в собственной жизни. Через несколько минут она уже не казалась мне такой постаревшей, как на первый взгляд, а почти такой же молодой, какой сохранилась в памяти, однако не имевшей ничего общего с девушкой, которую в двадцать лет заставили выйти замуж без любви. Ее мать, неверно понявшая, что такое старость, встретила меня будто выходца с того света. Наотрез отказалась говорить о прошлом, так что для этой книги мне пришлось довольствоваться отдельными фразами из их разговоров с моей матерью и обрывками собственных воспоминаний. Она сделала невозможное, чтобы Анхела Викарио умерла при жизни, но ее намерения сорвала дочь, которая не строила тайны из своего несчастья. Наоборот: всякому, кто желал слушать, она рассказывала о том со всеми подробностями, за исключением одной, которая так и не прояснилась: когда, как и кто стал виновником ее позора, ибо никто не верил, что им на самом деле был Сантьяго Насар. Они принадлежали к двум совершенно разным мирам. Никто никогда не видел их вместе, тем более — наедине. Сантьяго Насар был слишком высокомерен, чтобы обратить на нее внимание. «Твоя сестрица — дурочка», — говорил он мне бывало, если речь заходила о ней. И кроме того, он, как мы тогда говорили, был ястребом-курохватом. Ходил в одиночку, как и его отец, и если вдруг в округе расцветала юная девица, за которой не было особого пригляда, он срывал этот цветок, однако в самом городке никто не знал, чтобы у него были какие-то еще отношения, кроме положенных по обычаю — с Флорой Мигель, и тех бурных, на протяжении четырнадцати месяцев сводивших его с ума отношений с Марией Алехандриной Сервантес. Самая распространенная точка зрения, может, как раз в силу ее противоестественности, состояла в том, что Анхела Викарио защищала кого-то, кого на самом деле любила, и выбрала для этой цели Сантьяго Насара, думая, что братья никогда не решатся убить его. Я тоже попытался вырвать у нее правду, когда пришел во второй раз, и выложил все свои доводы, один за другим, но она, на миг оторвав взгляд от вышивания, отразила их:

— Не ломай голову, братец, — сказала она мне. — Это был он.

Все остальное она рассказала без недомолвок, вплоть до беды, приключившейся в первую брачную ночь. Рассказала, что подружки подучили ее напоить в постели мужа до бесчувствия и притвориться стыдливей, чем была, чтобы он погасил свет, присоветовали промыться как следует раствором квасцов, чтобы создать видимость невинности, и испачкать простыни ртутным хромом, а наутро вывесить их всем на обозрение у себя во дворе, как положено новобрачной. Только двух вещей не учли ее подружки-напарницы: Байардо Сан Роман был необычайно стоек к спиртному, а за глупостью, которую пыталась привить Анхеле Викарио мать, таилась чистота и порядочность. «Ничего такого, что мне велели, я не сделала, — сказала она мне, — чем больше я думала, тем больше понимала: все это гадость и нельзя такое делать никому, и уж подавно — человеку, которому не повезло: женился на мне». Итак, она без опаски дала раздеть себя в ярко освещенной спальне, и куда-то улетучилась все внушенные ей страхи, так осложнявшие жизнь. «Все вышло очень просто, — сказала она мне, — потому что я решила умереть».