История одной семьи (ХХ век. Болгария – Россия) - [211]

– Ингочка, ты говоришь неправду, чтобы успокоить меня. Или оно действительно упало?

Из моего дневника:

«8 августа 1976 г.

У мамы вчера в три часа начался приступ. За грудиной началась боль, которая быстро нарастала. Мама сначала крепилась, ходила, собирала вещи и думала ехать с нами в Горную Баню, но потом легла и уже не встала. Когда надвигалась боль, лицо обтягивалось, становилось старушечьим и серые глаза, исполненные муки, смотрели на меня. Папа торопил меня, хотел обеспечить покой, я с ребятами уехала. Наша вилла “Вера”, притихшая, стояла на горе, окна были закрыты деревянными решетчатыми ставнями. На столе на террасе лежал забытый мамой валидол, на раковине во дворе, под разросшимся кленом, висела зеленая тряпочка. И забытый валидол, и зеленая тряпочка – все, что осталось от занавески, некогда висевшей в моей комнате, сообщали об одном – счастливое прошлое ушло навсегда.

Я закрываю ставни, запираю двери, и мы ложимся все в одной комнате. Ночью я встаю, подхожу к окну, смотрю сквозь щели в деревянных ставнях, слушаю, как гудит единственный фонарь напротив дома, и смотрю на пустую, мертвую улицу, уходящую вверх, залитую белым светом. Ужас предчувствия, что жить маме осталось недолго, не оставляет меня».

С того дня, как с мамой случился приступ, я все время чего-то боюсь. Я сижу у ворот на самом верху нашего двора, и тень от ворот закрывает меня, мне не жарко. Я смотрю на город. На горизонте, в голубоватом небе, виднеется телевизионная башня. Я не отрываю глаз от нее. Эта башня – средоточие муки, неподалеку от нее дом, где лежит мама.

Передо мной ее лицо – с выражением страдания и одухотворенности. Мамина одухотворенность, всегда лежавшая печатью на лице – это любовь ко мне, к моим детям, забота и беспокойство о нас и никогда о себе. А с тех пор как мама последний год начала принимать элениум, лицо стало спокойнее. Вот эта вернувшаяся одухотворенность пугает меня больше всего.

Сквозь открытое окно видна пустая веранда. Дети ушли в парк кататься на самокате. Я вспоминаю, что сказал Иисус: «Предоставьте мертвым хоронить мертвых». Но это трудно, это невозможно, когда видишь родных, думаю я и вдруг чувствую близкую угрозу. Рыжеволосый парень, одетый в странный голубоватый комбинезон, быстро, не отрывая взгляда от меня, поднимается вдоль забора по улице слева. Он огибает забор, подходит ко мне, лицо его искажает гримаса ненависти, и он, через забор, приседая, кричит:

– Махайся от тука! (Убирайся отсюда!)

Лицо злобно, весь вид странен, от него отделяет лишь высокий забор из железной сетки, мельком замечаю – тяжелая деревянная калитка на засове. Парень делает какое-то движение руками, и кажется, что сейчас расстегнет на плече лямки и штаны упадут к его ногам. На улице никого. Никого вокруг. Только яркое безжалостное солнце. Я с ужасом не могу оторвать от него глаз, а он незаметно исчезает. Потом ночью я все жду, не сплю, смотрю в прорези ставней – нет ли его.

Я здесь чужая – «рускиня». И никто не догадывается, что во мне половина болгарской крови. Меня не любят. Дни проходят. Мы все еще на даче. То, что раньше было счастьем, сейчас подчеркивает муку: мы с мамой будто разорваны пополам – она там лежит в постели, я здесь. Разговоры вертятся о смерти. Умер неожиданно судья, наш сосед по даче. У него участок через дорогу от нас. Двор сделан со вкусом, цветов немного, но все красиво, в глубине двора стоит домик, еще меньше нашего, в одну комнату. Два предыдущих лета, когда у нас было весело, жили все вместе, судья со своей сестрой, пожилой женщиной, со строгим красивым лицом, выше брата, утром проходили мимо нас. Он шел с трудом, медленно, останавливался, приподнимал соломенную шляпу. Они никогда не оставались ночевать здесь. Сегодня я видела его сестру, она в трауре, поздравила меня с приездом. Сказала, что прошло сорок дней со дня смерти брата. Говорила и плакала.

Внизу стучит поезд, напоминает – скоро уезжать. Пришли мои дети. Ничего не случилось. Несколько раз спустились с горы на самокате, они в восторге…

Письмо от папы:

6 февраля 1979 г.

Здравствуй, Инга!.. Мамаша твоя в хорошем здоровье. Гипертонию свою она лечит хорошо. В последнее время ее мучают перебои сердца, но мы смогли достать хорошие антиаритмические лекарства, и она очухалась…

Если доживем до мая месяца, то попытаемся приехать к вам, повидаться с вашим студентом.

Я закончил одну книжку в 15 печатных листов «Болгарские медики-антифашисты за границей» (Австрия 1920–1945 гг.). Министр здравоохранения предложил издательству выпустить ее (года через два).

Наша мамаша страдает гипертонией и стенокардией, а я сердцем и глазами. Операция на снятие катаракты длилась 11 минут, но восстановление оперированного глаза длится уже 4 месяца. Все-таки на днях получу очки для оперированного (левого) глаза и начну тренироваться и глядеть. Читаю и пишу правым глазом. У него тоже прогрессирующая катаракта. Теперь его закрою и начну работать левым глазом, пока правый глаз подготовится к операции (летом или осенью)… Привет всем. Папа.

И словно из далекой папиной молодости доносится его голос в письме к Сереже. Из времени, когда он в Сережином возрасте был переполнен искренней верой в возможность светлого будущего, когда, покинув провинциальную Болгарию, хватал, хватал на лету образование в Австрии и Советском Союзе. Это письмо, наставление Сереже на всю жизнь, наподобие тех, что когда-то во время войны папа писал мне и маме перед тем, как поехать на фронт.