История одного мальчика - [76]

— Бедный мальчик, — без конца повторял мистер Скотт, отыскивая на моем лице стигматы душевной болезни. — Бедный, бедный мальчик. Но вы, конечно, не поддаетесь своим порывам, правда?

До меня не сразу дошло: они надеются, что я лишь думаю о соитии с мужчинами, но на самом деле никогда его не имел. Я заверил их, что обладаю богатым опытом, хотя это было отнюдь не так. Степень своей испорченности я явно преувеличил. С удовольствием принимая их сочувствие, я, тем не менее, не хотел, чтобы они жалели меня за преступления, которые я пока еще только замышлял. Мое признание немного оттолкнуло их, как будто факт соития был непристойным излишеством и даже мысль о нем — достаточно греховной.

Моя исповедь толкнула их на более дерзновенные подвиги саморазоблачения. Я узнал, что Декуинси тоже одно время был гомосексуалистом — в период, непосредственно предшествовавший женитьбе и обращению в веру, в период, ознаменованный колебаниями, унижениями и истощением, смятением и приступами безумия, сменявшимися все более краткими просветами в сознании — так набирающий скорость поезд отходит от станции, все быстрее разгоняясь под тусклыми фонарями и погружаясь, наконец, в беспамятство ночи. Ныне же он не был больше гомосексуалистом, ни в коей мере, да и не испытывал уже ни малейшей судороги запретного желания. За столь крутую перемену он был благодарен Христу и Рэчел.

Ноябрьская ночь тянулась бесконечно, как призрачный поезд из моей сказки, тускло освещенный подвижной состав, неторопливо и плавно катящий над местом, где с лязгом переводятся стрелки — непрерывный низкий гул убаюкивающего движения вперед над одной и той же неуместной высокой нотой, — ржавеющие клепаные перегородки расписаны заляпанными грязью эмблемами далеких мест, все исполнено величия, как неотвратимость. Мне слышалось, как со стуком проносятся мимо товарные вагоны ночи, и небо встряхивало волосами — серебристыми облаками, подсвеченными луной.

В этой размеренной тишине Рэчел рассказала мне о своем собственном обращении из иудаизма в англиканскую веру — о прозрении, которое она объясняла случайным прочтением „Писем выпивохи“ К. С. Льюиса и одновременным осознанием того факта, что Иисус, без всякого преувеличения, погиб за ее грехи. Она с необычайным жаром говорила о гвоздях в запястьях и ладонях Христа и даже изобразила на лежавшем у телефона листе бумаги, как, по ее мнению, выглядели эти гвозди (одно время она изучала арамейский штыковой чугун).

Когда я вежливо, но с заметной тенью презрения во взгляде, кивнул, она безошибочно прочла мои мысли.

— А-а, я смотрю, вы считаете меня какой-нибудь никудышной баптисткой, помешанной деревенщиной? Она заговорила неожиданно грубо.

— Что вы, вашу веру я уважаю, пролопотал я, — просто я немножко агностик и…

— В вас полным-полно дерьма, — объявила она. Она смотрела мне прямо в глаза. Дышала она так многозначительно, словно дыхание служило ей душевным курсивом. Убрав со лба свои стриженные „под пажа“ волосы, она закатала рукав полосатой блузки и продемонстрировала бледный бицепс. Потом она привстала с кресла и наклонилась ко мне.

— Дерьмо, — сказала она, на секунду взметнув взгляд наверх, к невидимой шпаргалке, после чего вновь принялась сверлить им меня. Я чувствовал, что она разрывается между застенчивостью и праведным гневом. — Иисус погиб ради вас, — сказала она, — это знали самые великие поэты — Элиот, Данте и Донн, они это знали… а они вовсе не были флоридскими бедняками.

— Браво, — благоговейно прошептал Декуинси. Он повернулся ко мне с ухмылкой типа „ну-разве-не-молодчина-девчонка?“ — Опять она бесподобна, на сей раз уже без всяких сомнений, — и он восхищенно покачал головой, словно сам не верил в ненадежный яркий блеск божественной жениной находчивости.

Вымотанная своим выступлением, она вновь съежилась в кресле, потом поднялась и удалилась в темную спальню. Как только мы с Декуинси остались одни, он сделался чопорным, что я объяснил смущением, которое он должен был почувствовать, признавшись мне в своем гомосексуальном прошлом. Нет, ни его ко мне не влекло, ни меня к нему, но возможность влечения уже появилась, и наше чувство сексуальной неловкости рикошетировало, точно солнечный зайчик в зеркальном зале.

Та осень у Скоттов вспоминается мне как нежная дымка усталости, как вид их ярко освещенных окон, отбрасывающих решетчатые тени на клумбы, усаженные хризантемами, потом усыпанные увядшей листвой и, наконец, — покрытые снегом. Разговор не прекращался, он длился месяцами, с перерывами только на жизнь, которую мы проживали наспех, обязательными урывками. Даже днем я забегал к ним минут на десять перед вторым завтраком или по дороге на урок. Рэчел я заставал устало лежавшей на кушетке, в сторонке — двуязычный томик Рильке, воздух вокруг нее испещрен траекториями ангельских полетов.

Все чаще проводил я длинные дни после школы с Рэчел, а не со старым своим приятелем Хауи. За лето Хауи заметно подрос и у него исчезли прыщи. На его некогда сутулом теле появились широкие плечи, напоминавшие подкладные плечи футболиста. Годом раньше он, даже оставаясь один в своей комнате, носил нелепые щегольские наряды из Парижа, и я частенько заставал его роющимся в благоухающих саше ящиках, битком набитых пестрыми фуляровыми платками, розовато-лиловыми платочками для нагрудного кармана, шелковыми рубашками, ужасными черными подвязками и гольфами из рубчатой ткани. Ныне все изменилось. Теперь его амуницию составляли джинсы на пуговицах, ковбойские сапоги и яркие клетчатые рубашки — стиль, подчеркивавший недавно обретенные им рост и стройную фигуру. Он все еще носил свои кривые роговые очки (которые показались нелепыми, когда он нахлобучил при мне свою широкополую шляпу), все еще был застенчив и все еще не желал при мне раздеваться и даже ходить в нижнем белье, однако ныне эта застенчивость приобрела, так сказать, черты самоуверенности, и скрывать застенчивость под маской воинственности ему уже было не нужно.