История одного мальчика - [47]

Я слышал, что мальчики проходят период гомосексуализма, что период этот нормален, почти всеобщ — в таком случае, именно это со мной и происходило. Период. Затянувшийся период. Очень скоро этот период должен был закончиться, и тогда, после исчезновения Томовой спальни, должны были, наконец, возникнуть голубые ленты, белая кисея, улыбка на лице раскрывающей объятия девушки… Но это потом. Пока же я мог сколько угодно заглядывать Тому в глаза цвета поблекшего лазурита под бровями, столь светлыми, что видны они были лишь у корней, возле самого носа — тусклыми пятнышками, которые золотились, делаясь тоньше и разбегаясь к вискам.

Том был настоящим неряхой. Он терпеть не мог бриться и неделю, а то и две, отпускал персикового цвета пушок; пушок этот рос кустами, густыми на подбородке, редкими вдоль нижней челюсти, вовсе жидкими рядом с опущенными уголками рта. Все его замшевые рубашки недосчитывались пуговиц. В образовавшихся прорехах виднелась выцветшая нижняя рубаха. Он носил дырявые трусы. Возле его бедра серой лапшой болтался выскочивший из шва конец порванной резинки. Поскольку одну пару трусов он носил несколько дней подряд, спереди они вскоре окрашивались в желтый цвет. Он поздно вставал и не успевал принять душ перед школой; он запускал пятерню в свои прекрасные волосы, но никак не мог усмирить непокорный вихор, который развевался и покачивался над его головой, нелепо и величаво.

Его неряшливость носила оттенок беспечности, который её искупал. Выцветшие, пузырящиеся на коленях джинсы, индейские мокасины, коими он владел столь долго, что их мягкий кожаный верх принял форму пальцев ног, солнечные очки, скрепленные лейкопластырем, древняя лиловая рубашка, к старости превратившаяся в грязно-фиолетовую, куртка с белыми кожаными рукавами и белой надписью по темно-синему полю на спине — таковы были доспехи нищего, оказавшегося в хоромах принца, принца, доведенного до нищеты…

Ночью, весенней ночью, мы гуляли по берегу озера. Шли мы слегка вразвалку, поэтому при каждом шаге наши плечи соприкасались. С озера веяло прохладой, и мы держали руки в карманах. И вот Том вскочил на узкую подпорную стенку и принялся носиться по ней в своих мокасинах. Несмотря на свой страх высоты, я последовал за ним. Когда мы пересекали впадающий в озеро канал, земля с обеих сторон исчезла, но я ставил одну ногу перед другой и смотрел не вниз, а на спину Тома. Я молил Бога, в которого не верил, беречь меня. Довольно скоро я вновь оказался рядом с Томом, и мое сердцебиение успокоилось: этот опасный переход был жертвой, которую я принес ему. Наши плечи соприкоснулись. Как обычно, он говорил слишком громко, в присущей ему манере издавая протяжное теноровое „э-э“, когда собирался с мыслями, потом сдавленный смешок, и быстро, как бы мимоходом изрекая сентенцию, которая звучала почти как разрядка высочайшего напряжения. Поскольку Том был самым популярным мальчишкой в школе, многие подражали его манере говорить то запинаясь, то стремительно и напористо (как и манере чудовищно одеваться и почти не следить за своим внешним видом). Но мне никогда не хотелось стать Томом. Я хотел, чтобы Том стал Томом, принадлежащим мне. Я хотел, чтобы его мужскими стройностью, силой, неряшливостью распоряжались мы оба.

Мы направлялись к бетонному пирсу, достаточно широкому для проезда грузовика. На дальнем его конце люди ловили корюшку, которую серебристыми косяками заманивали в сети с помощью запрещенных фонарей. Мы подошли полюбоваться, как мелькают блики света на этом мокром, извивающемся драгоценном металле, добываемом на озерных приисках. Прямо мне под ноги вывалили сеть, и я увидел, как, изгибаясь дугой, впадают в панику и гибнут эти холодные существа. Том знал одного из ребят, и тот дал нам пару десятков рыб, которых мы принесли в дом Веллингтонов.

В полночь, когда все легли, Том вдруг решил, что мы хотим есть и надо немедленно пожарить корюшку. Запах горьковатой молодой рыбешки в горячем масле выманил миссис Веллингтон сверху, из ее маленькой гостиной, где она обычно дремала, смотрела телевизор и листала книги о садоводстве и породистых собаках. Протирая глаза, она неслышно спустилась на кухню, привлеченная запахом жарящейся рыбы, запахом запретного плода — запретного, потому что произрастает он в том царстве, куда мы долго не смеем войти. Я был уверен, что она нам нагрубит — она хмурилась, правда, всего лишь из-за яркого неонового света на кухне.

— Что здесь происходит? — спросила она, и при этом, похоже, прозвучал, наконец, ее подлинный голос, прозвучали скудные, вялые интонации прерий, где она выросла. Вскоре она уже разливала в высокие стаканы молоко и накрывала для нас на стол. Я еще никогда не видел, чтобы взрослые вели себя так естественно, как она, мы с ней как бы принадлежали не к двум разным поколениям — бунтующему и угнетающему, — а к одному и тому же объединению голодных, пасущихся на воле существ. Казалось, она легко покоряется сыновней воле, и эта уступчивость без лишних слов говорила об уважительном отношении даже к столь молодому и неряшливому мужчине. Что до моей матери, то на словах она признавала главенство мужчин, но слишком долго шла по жизни своим путем, чтобы постоянно придерживаться такого чисто декоративного верования.