История Ности-младшего и Марии Tоот - [23]

Малинка никак не мог раскусить своего принципала, хотя, будучи наблюдательным от природы, все старался прощупать его до самых печенок. То Коперецкий казался ему очень умным человеком, то — чуть ли не помешанным. Очевидно, было в нем и то и другое, но и в этом Малинка был не совсем уверен. Когда он, казалось, уже составил для себя его облик из отдельных черт характера, откуда ни возьмись возникала вдруг новая черта, и вся конструкция рушилась.

Так за разговорами они и не заметили, как показалась в долине захудалая деревенька Крапец с белыми хатами под соломенной кровлей, а наверху, на холме, между могучими соснами, возник старинный замок Коперецких с высокой крышей времен Марии Терезии, с зелеными ставнями и с отчетливо выделяющейся башней.

— Вот мы и дома, друг мой. А там моя резиденция.

Кривой и впрямь король среди слепых. Никогда еще ни одно строение не производило на Малинку такого впечатления, как это старинное гнездо, хотя красоты в нем не было никакой. С одной стороны к нему лепился безобразный сарай, а крыша дома была изуродована новыми дранками, которыми там и сям залатали прогнившие части. И все-таки дом величественно царил над ветхими скособоченными хижинами.

Коляска вскоре въехала во двор. Барона никто не встретил, только козел побежал к нему, точно пес. Во дворе неуклюжая служанка чистила прекрасного карпа, и это аппетитное зрелище было приятно Коперецкому, тем более что от горного воздуха он изрядно проголодался.

— Ну, Анчура, как поживает хозяйка?

— Ее высокоблагородие сегодня впервые встали после родов.

— А что делает маленький барон? Анчура ухмыльнулась, растянув рот почти до ушей, и пожала плечами.

— Поглядывает голубыми глазенками то туда, то сюда.

— Что ты говоришь? — весело и с восторгом перебил ее барон. — А на что же он поглядывает, Анчура?

— Да хоть на меня, коли я в комнате.

— Поди ты, дуреха. Есть на что посмотреть! На тебя глядит, ха-ха-ха. Слышите, Малинка, маленький двухнедельный Коперецкий уже на девок поглядывает.

Он пулей взлетел по лестнице и вбежал в комнату жены. Все еще чувствуя слабость, она лежала на диване, а горничная Розалия читала ей вслух роман. В дальнем углу комнаты качалась люлька, и в ней дремал маленький Коперецкий.

— Тсс… Не топайте вы так, — испуганно воскликнула Вильма, — ребенок спит. А вы, Розалия, читайте, читайте.

— Как ты чувствуешь себя, милочка?

— Спасибо, ничего. А ты? С губернаторством у тебя все в порядке?

— В полном. Двадцатого будут вводить в должность.

— Боже ты мой, так скоро?

— Премьер-министр сказал, чтобы я не медлил.

— Но ведь это же невозможно, — растерянно воскликнула жена. — Мы не успеем обставить квартиру.

— Поживу в гостинице, пока нельзя будет устроиться в губернаторском доме.

— А я?

— А ты останешься здесь, пока я там все налажу, потом приеду за тобой.

— А как мой отец?

— Твой отец, Вильма, добрый человек и держится превосходно. Сейчас он в Бонтоваре.

— Ты очень обязан ему, Израиль, очень обязан. А вы, Розалия, читайте, читайте, не то малыш проснется. Он ведь привык к этому постоянному жужжанию.

— Что? — Барон разразился громовым хохотом. — Это вы так обманываете маленького Коперецкого? Ты отбираешь у него звуки колыбельной песни и заменяешь чтением романов. Да, Вильма, в твоих жилах и впрямь течет кровь Ности! Вильма улыбнулась и выгнала мужа из комнаты:

— Ступай отсюда, еще разбудишь его. Хохочешь, как медведь.

— А ты разве слышала, как хохочут медведи?

— Не болтай столько, ступай уже. Когда сын проснется, я пошлю его к тебе.

И громадный мужчина, присмирев, прошел на цыпочках мимо колыбельки в свою комнату, бросив жадный и полный любви взгляд в колыбельку, где на кружевных подушках спал разрумянившийся младенец. Глаза его были закрыты, вокруг губ играли шаловливые амурчики.

В комнате Коперецкий нашел несколько писем: на самом верху лежало письмо из Бонтовара, написанное рукой Пала Ности. Оно заинтересовало его больше всего.

«Милый Израиль, — так начиналось письмо, — в Израиле небольшая беда. Встреча не будет такой, какую мы ожидали. Наши противники, те, что были сторонниками экс-губернатора, и те, которые хотели в губернаторы Яноша Топшиха, проживающего в этом комитате, делают все, дабы настроить против тебя общественное мнение. Распустили слухи о разных твоих причудах, объявили тебя человеком, недостойным носить звание губернатора и по образованию, и по душевным качествам. Создаются клики, по всем линиям плетутся интриги. Какая у них цель, не знаю, не понимаю — ведь, в сущности, они ничего не могут поделать. Но они действуют, подготавливают такой холодный, а быть может, даже оскорбительный прием, который скомпрометирует тебя. Ясно, что они оказывают давление на наших людей. Взявшие на себя ту или иную роль при твоей встрече отказываются один за другим: у кого-то нарыв выскочил на ноге и не позволяет ему надеть сапог, поэтому он не может выйти вместе с депутацией тебе навстречу; у другого — камни в печени, он должен сидеть дома, поэтому отказывается от устройства банкета. Третий отговорился тем, что он не знает, видите ли, по-словацки, — ему, мол, нечего делать подле губернатора. Да, не забудь хорошенько куснуть в ответ того паршивого пса, которого кличут Тамашем Весели. Одним словом, — положение таково, что и нам следует подготовить контрудары. Как это делается, ты знаешь, ты умный человек (во всяком случае, так мы считаем) и знаешь, что для этого нужны деньги. Поэтому немедленно пришли с верным человеком две тысячи форинтов. Я бы с удовольствием потратил свои, но их нет у меня. Те, что привез с собой, в карты просадил. Здесь даже игра в карты и то местного значения, то есть выигрывают местные. Поцелуй Виль-му и моего внучонка…»